— Понятно, приему ты в бильярдную не пришел. Танцами увлекаешься! Не ожидал, комиссар…
— Звонил в штаб? — спросил я. — Что-нибудь выяснил? В Монголии, говорят, наши уже воюют с японцами…
— В штабе тоже ничего не знают… А вообще-то обидели нас. Наверняка придется здесь припухать… Ну ничего, — подбодрил он себя, — будем охотиться!
И Василий Васильевич начал рассказывать охотничий анекдот. Завязался, как в шутку иногда называли такие сборища говорунов, «банчек». Видя, что .командир в хорошем настроении, кто-то спросил:
— А нас скоро отсюда… высвободят?
Василий Васильевич нахмурил светлые брови и отрывисто, недовольно бросил:
— Приказано ждать у моря погоды.
И тут же шумно поднялся, пошел умываться. По нетвердой походке нетрудно было догадаться, что наш комэска выпил, и крепко.
Красноюрченко, выразительно проводив взглядом Василия Васильевича, с тревогой в голосе сказал:
— Опять начинается. Теперь добра не жди!
Обращенное ко мне, комиссару, это предупреждение требовало каких-то действий. Каких?
Василий Васильевич — прямая и вместе с тем сложная натура.
Одно время у нас, молодых летчиков, сложилось мнение, что И-16 очень строг в управлении и может на любой высоте и скорости непроизвольно свалиться в штопор. Василий Васильевич с нами не согласился. Нет, твердо возразил он, этот самолет, как никакой из всех предшествующих, послушен воле человека. Только И-16 любит, чтобы его хорошо понимали. Тогда он готов делать все безотказно. Летчик не может жить в дружбе с самолетом, если он не постиг всех его капризов.
И вот каким образом подтвердил Василий Васильевич свои слова.
Набрав над аэродромом столько высоты, сколько нужно для выполнения тринадцати витков, и поставив нос машины в направлении посадочного «Т», он ввел И-16 в штопор. Весь аэродром замер, когда его самолет с быстротой, едва позволявшей вести отсчет, стал выписывать вертикально к земле виток за витком: семь, десять, двенадцать .. Казалось, катастрофа неизбежна. Но умелая рука, подчинявшая себе все движения самолета, без секундной доли промедления прекратила головокружительное вращение на тринадцатом (чертова дюжина!) витке и вывела машину. Вслед за тем с высоты не более пяти метров он пошел на «петлю», описал ее, снова кверху, делая восходящие бочки; потом, медленно опустив нос, выключил мотор и после одного витка спирали приземлился точно у посадочного знака…
Удивительная легкость всех стремительных движений самолета, сочетающаяся с акробатической виртуозностью, делала высший пилотаж Гугашина красивым и увлекательным. Нельзя было не позавидовать!
О нем часто говорили: «Василий Васильевич летает как бог». И он действительно считал себя рожденным для полетов, всерьез верил, что у него талант. Однажды между нами возник спор.
Я был моложе Василия Васильевича и, конечно, не так опытен, но все, что сумел вынести за годы службы в авиации, заставляло меня с большим сомнением, а то и с недоверием относиться к тем, кто считал, будто профессия летчика — удел избранных, будто стать настоящим истребителем может лишь носитель некоего особого таланта… Не встречалось газетной заметки или рассказа о летчике, треть которых, а то и вся половина не была бы посвящена живописанию детских лет героя, с обязательным упоминанием таких подробностей, как восторг юношеской души перед полетами пернатых в небе, как тяга еще с детства мастерить летающие модельки… И все эти заштампованные детали получали всякий раз одно истолкование: таковы, дескать, первые, неясные еще голоса призвания, таков проблеск будущего летного таланта…
А я смотрел на товарищей, прислушивался к их рассказам, к суждениям о нашей летной работе, размышлял, и у меня складывались совершенно иные убеждения.
В самом деле, когда в Горьком производился отбор молодежи в летную школу, то из нас, сотни здоровых, крепких, расторопных ребят, большинство уже определило себе дело по душе, свое призвание.. Ничего общего с авиацией ни у кого не было, никто из этих ста человек даже в аэроклубе не учился. Однако мы сознавали, — очень глубоко сознавали, что нашему народу, стране нужны военные летчики. Это-то и было тем главным, что выводило нас на путь призвания. Сомнения, конечно, были, и, надев курсантскую форму, я не раз с тревогой спрашивал себя: а выйдет ли из меня летчик? Никогда не забыть, как мой инструктор, выстроив летную группу перед По-2, на котором нам предстояло впервые подняться в воздух, спросил: «Нравится?» — «Нравится», — нестройно проговорили мы. «Хорошо будете летать?» — «Будем…» — ответили мы еще тише. «Нра-а-авится… Бу-у-у-дем», — недовольно, даже сердито передразнил инструктор. — Нет, так дело не пойдет. Надо смотреть на эту птичку, — он хлопнул ладонью по крылу, — как на предмет, которым вы должны овладеть в совершенстве. Сомнения и страхи — вон из головы. От вас, здоровых, грамотных хлопцев, требуются отныне три вещи: немного желания, побольше настойчивости и очень много дисциплины. Тогда самолет — ваш верный слуга. Главное в летном деле — поверить в себя, смело и настойчиво трудиться».
И мы трудились. Через три с небольшим года стали летчиками, и никто уже не помышлял себе жизни вне авиации.
И вот Василий Васильевич, которому не нравилось мое мнение о летном призвании, завел однажды такой разговор:
— Ты что, талант не признаешь?
— Признаю…
— А получается, будто ни во что не ставишь, говоришь, это, мол, выдумка летный талант…
— Признаю, Василий Васильевич, но только не богом данный, не врожденный талант, а добытый трудом, воспитанием, любовью к делу…
Он был вспыльчив, а в горячности на слова не разборчивый, но, может быть, потому, что разговор происходил с глазу на глаз и самолюбие его не очень страдало, а возможно, и потому, что такие суждения были ему внове, слушал, не перебивая. Я продолжал:
— Разве весь уклад нашей жизни не разбил на деле «теорию» наследственной одаренности, вырастив из крестьянского «быдла», из «черной рабочей кости» советскую интеллигенцию? А наши командиры времен гражданской войны? Разве они не превзошли кастовых генералов? Разве наши люди в Испании использовали современную военную технику и дрались хуже, чем представители «высшей немецкой расы»?.. Из каждого человека можно сделать и ученого, и бандита, и государственного деятеля — все зависит от условий. И летчика, конечно, причем отличного, такого, например, как Серов…