По ходам сообщения мы вышли к НП.
Шла обычная, можно даже сказать, ленивая перестрелка, когда между отдельными выстрелами возникают отчетливые паузы. Человеку, далекому от фронтовой обстановки, вероятно, могло бы показаться, что одна сторона отвечает только потому, что стреляет другая. На самом деле такая дуэль очень коварна: идет пристрелка артиллерией местности с обеих сторон, и в ходе ее огонь бывает очень точным и наносит серьезные потери.
С НП мне наблюдать было неудобно, и я вышел в траншею. Смотрю, рядом стоит офицер и, широко улыбаясь, смотрит на меня. «Макарченков!» — обрадовался я.
Встретились мы уже в третий раз на этой войне. Встретились как старые друзья, на этот раз — под стенами Кенигсберга.
Константин Иванович рассказал мне о крайне тяжелых боях. Сам он несколько раз был легко контужен, нередко попадал в трудные ситуации и, как считал, случайно остался жив. Его полк, как и другие, понес большие потери.
Он рассказывал, а я думал, что, несмотря ни на что, вот он, тут, рядом со мной. На фоне его рассказа это действительно граничило с чудом.
Чтобы лучше видеть позиции противника, мы встали на ящик из-под снарядов, и Макарченков стал мне показывать огневые точки гитлеровцев, наиболее укрепленные участки их обороны — с дотами, дзотами. Показывал не спеша, дотошно, как специалист, для которого расшифровка вражеского переднего края — дело привычное. Так оно, впрочем, и было — не только по собственному впечатлению, но и по отзывам командиров я знал, что К. И. Макарченков был опытным, хорошо подготовленным офицером. Для артиллерии особо важными целями всегда были КП, НП, узлы связи, и Константин Иванович показывал мне все эти точки, раскрытые нашими наблюдателями.
Между тем перестрелка продолжалась, и скоро я стал [378] различать в ней какие-то ритмы. То огонь становился более активным и, как могло показаться на слух, повсеместным, то вдруг наступал ощутимый спад, и можно было просто считать отдельные выстрелы с обеих сторон. Казалось, еще несколько их, и перестрелка прекратится. Но огонь вдруг снова начинал нарастать как волна. При полете снарядов и пуль в воздухе рождается много звуков: и свист, и гул, и непонятный шелестящий шум со множеством оттенков. Разобраться в этих звуках без привычки трудно, создается впечатление, что все летит именно в твою сторону. Однако люди, воюющие на земле, прекрасно разбираются во всей этой «музыке», очень быстро выделяют из множества шумов реально опасные и успевают реагировать. Не всегда, конечно, успевают (недаром в пехоте была и такая поговорка, что «своего» снаряда никогда не услышишь), но все же навык этот для каждого пехотинца привычен. Я довольно много для авиатора времени в разные периоды провел на своем КП, расположенном на переднем крае, и кое-чему научился. Однако это, конечно, ни в какое сравнение не шло с тренированностью пехотинца, чья жизнь на фронте постоянно проходит под огнем. У меня, по крайней мере, такой четкой реакции на звук летящего снаряда, мины или пули не было.
Стоя в траншее на снарядном ящике, я слушал Макарченкова и думал о том, что день выдался довольно напряженный. Сначала — с рассвета и до середины дня — в напряжении держала ситуация в корпусе П. К. Кошевого, потом — поездка в 16-й стрелковый корпус на передний край. Но при этом я был доволен тем, что заехал в 16-й корпус. Во-первых, встретился с Константином Ивановичем (ради одного этого стоило ехать), во-вторых, теперь я имел неплохое представление об обороне противника на одном из важнейших направлений. Стало быть, когда мой НП переместится, многое здесь мне уже будет знакомо. Словом, день выдался продуктивный, и можно было наконец уезжать в свою дивизию. Примерно так я рассуждал, когда Макарченков вдруг толкнул меня с такой силой, что я от неожиданности моментально полетел с ящика на дно траншеи вправо от того места, где стоял. И тут же раздался большой силы взрыв.
Полуоглушенного, меня засыпало землей. Вероятно, меня откопали моментально, но я времени не ощущал и ничего не слышал. Слух возвращался медленно, и до меня не сразу доходило, что произошло. [379]
Оказалось, в то место, где я стоял, угодил снаряд. Он пробил верхнюю часть бруствера, и, если бы не Константин Иванович, меня бы разнесло в куски. Как он успел среагировать? Сказалась та быстрая подсознательная реакция, о которой я говорил. Спаситель мой — тоже весь обсыпанный землей — стоял рядом. Я обнял его. Признателен ему всю жизнь.
Когда слух понемногу восстановился, я стал слышать и понимать, что говорит командир дивизии.
— Вот мой спаситель, — сказал я, указывая на Макарченкова.
Генерал И. Д. Бурмаков в ответ на это заметил, что Макарченков — отважный и опытнейший командир. Тут как раз приехал мой заместитель полковник Николаев и доложил, что место для пункта наведения выбрано, расчет подобран хорошо, радиостанция работает. Уточнив все необходимое, я наконец выехал к себе в штаб.
* * *
Все это происходило в марте. А в начале апреля на совещании у командующего фронтом были подведены итоги подготовки к штурму Кенигсберга и намечено самое необходимое, что следовало сделать в оставшиеся два-три дня. Еще раз нам напомнили, что действиям авиации придается при взятии города особое значение, поскольку наиболее мощные укрепления предстояло разрушить ударами с воздуха. В решении этой задачи должна была участвовать также артиллерия большой и особой мощности. Но основная работа лежала все-таки на авиации. О том, насколько важную роль она должна была сыграть, говорит то, что из-за плохой, нелетной погоды сроки операции решением Ставки ВГК были перенесены на сутки — с 5 на 6 апреля.
Штурм
На рассвете 6 апреля Маршал Советского Союза А. М. Василевский приказал начать наступление в 12 часов.
Ровно в 9 часов заговорила артиллерия 11-й гвардейской армии. Гул канонады разнесся на много километров вокруг. Город заволокло дымом, пылью, гарью. Но сколько еще огня, сколько тысяч бомб и снарядов понадобилось в следующие дни, чтобы превратить бетон и [380] мощные кирпичные стены в сплошное крошево, обломки и груды битого камня!
Нелетная погода не позволила воздушным армиям полностью провести авиационную подготовку. Вместо запланированных 5316 самолето-вылетов 4 и 5 апреля было совершено только 766. Сотни самолетов в полной готовности находились на аэродромах. Лишь к 13 часам погода стала улучшаться и появились первые мелкие авиационные группы — сначала штурмовики, потом бомбардировщики 5-го гвардейского бомбардировочного авиакорпуса.
По мере того как улучшалась погода, увеличивалось и количество самолетов в воздухе. Командующий воздушной армией требовал, чтобы авиация работала с максимальным напряжением.
В паре с майором В. И. Скупченко я вылетел вместе с одной из групп в составе 12 «ильюшиных». Наша дивизия обеспечивала боевые действия штурмовиков и бомбардировщиков, которые поддерживали соединения 11-й гвардейской армии, действовавшие в южной части Кенигсберга, где была довольно сильная система огня зенитной артиллерии. Мне хотелось проверить, правильно ли будет производиться противозенитный маневр в воздухе, чтобы не нести неоправданных потерь.
Каждую отдельную огневую точку приходилось подавлять и штурмовикам, и истребителям, причем делать по два-три захода, поскольку расположены зенитки были очень умело.
Впоследствии, описывая в своих мемуарах первый день штурма Кенигсберга, генерал-полковник К. Н. Галицкий вспоминал: «Во второй половине дня облачность постепенно стала рассеиваться. Над полем боя появились штурмовики 1-й гвардейской авиадивизии, которой командовал Герой Советского Союза генерал С. Д. Прутков, и 182-й штурмовой авиадивизии под командованием генерала В. И. Шевченко. Под прикрытием истребителей 240-й истребительной авиадивизии Героя Советского Союза генерал-майора авиации Г. В. Зимина они снижались до минимальных высот и уничтожали боевую технику, огневые средства и живую силу противника. Пушечно-пулеметный огонь «илов» и реактивные снаряды загоняли врага под землю, тогда наша пехота делала стремительные броски вперед. В ряде случаев разрывы реактивных снарядов, пущенных с самолетов, временно подавляли доты и дзоты». [381]