– Привет, роскошная женщина, – воскликнула Джейн, слишком громко для такого тесного места. – Не вставай, вижу, вы уже устроились. Но скажи-ка, эта гроза на днях – твоих рук дело?
Кожица персика в конусообразном бокале походила на частицу ярко окрашенной, заспиртованной, больной ткани.
– Поговорив с тобой по телефону, я отправилась на пляж, – призналась Александра. – Хотелось посмотреть, не приехал ли уже в Ленокс новый хозяин.
– Я так и подумала, что расстроила тебя, бедняжка, – сказала Джейн. – Ну и как, приехал?
– Из трубы шел дым. Я не стала подъезжать к дому.
– Нужно было подъехать и сказать, что ты из Болотной комиссии, – промолвила Сьюки. – В городе поговаривают, что он собирается построить пристань, привезти земли в дальнюю часть острова, чтобы соорудить там теннисный корт.
– Этот номер не пройдет, – лениво сказала Александра Сьюки. – Там гнездятся белые цапли.
– Не будь так уверена, – услышала она в ответ. – Эта земля не приносила в городскую казну налогов целых десять лет. Если кто-то станет платить налоги за эту землю, члены городского управления способны выселить всех цапель.
– Ну, разве не прелесть! – в отчаянии воскликнула Джейн, видя, что ее не поддерживают. Обе женщины смотрели на нее. Ей пришлось импровизировать. – Грета вошла в церковь, – продолжала Джейн, – как раз когда он назвал мое исполнение Гайдна жеманным, и расхохоталась.
Сьюки тут же захохотала на немецкий манер:
– Ho-ho-ho.
– Интересно, они до сих пор трахаются? – лениво спросила Александра, расслабившись с подругами и дав волю воображению. – Как он это выносит? Все равно, что с забродившей кислой капустой.
– Вовсе нет, – твердо произнесла Джейн. – Это как… как они называют эту белесую гадость, которую так любят? Sauerbraten [13].
– Ее маринуют, – сказала Александра. – С чесноком, луком и лавровым листом. И, по-моему, с перцем.
– И он тебе это рассказывает? – озорно спросила Сьюки у Джейн.
– Мы никогда не говорим о таком, даже в минуты близости, – ответила совсем искренне Джейн. – Все, что он мне рассказывал, это что она должна иметь его раз в неделю или начинает бросаться вещами.
– Полтергейст, – произнесла довольная Сьюки. – Полтерфрау.
– В самом деле, – произнесла Джейн, не чувствуя юмора, – ты права. Она просто ужасная женщина. Такая педантичная, такая самодовольная, такая фашистка. Один Рей этого не замечает, бедняга.
– Интересно, она догадывается? – размышляла вслух Александра.
– Она и не хочет догадываться, – сказала Джейн, нажимая на последнее слово так, что конец его свистел.
– Это все равно, что дать ему волю, – прибавила Сьюки.
– Тогда мы все должны с ним справиться, – сказала Александра, представив себе этого толстого потного мужчину в виде торнадо, ненасытного природного источника похоти. Похоти действительно было целые тонны.
– Держись, Грета! – вмешалась Джейн, уловив, наконец, юмор.
Все трое хохотали.
Шумно хлопнула входная дверь, кто-то медленно поднимался по лестнице. Это был не полтергейст, а один из детей Сьюки вернулся из школы. Наверху послышался успокаивающий громкий гул человеческих голосов – заработал телевизор.
Сьюки от жадности затолкала в рот слишком много соленых орешков и прижала ладошку к губам, чтобы они не выпадали. Все еще смеясь, она роняла крошки.
– Неужели никто не хочет послушать об этом новом джентльмене?
– Не особенно, – сказала Александра. – Мужчины – это не решение вопроса, разве не к такому выводу мы пришли?
Сьюки часто замечала, что в присутствии Джейн Александра была другая, несколько скованная. Ведь буквально несколько минут назад она не скрывала интереса к новому мужчине. И Джейн, и Сьюки были телесно одарены, часто это принимают за красоту. Александра же была старше на шесть лет, и, когда они встречались, в голосе ее появлялись материнские интонации. Сьюки подвижна и болтлива, Лекса ленива и проницательна. Когда троица собиралась вместе, Александра была серьезна и спокойна, и поэтому две другие спрашивали у нее совета.
– Они не решение вопроса, – сказала Джейн Смарт. – Но, может быть, они сами вопрос.
От джина осталась одна треть. Кусочек персиковой кожицы был ребенком, ожидающим, когда его выпустят на свет божий. За потемневшими сумеречными окнами черные дрозды шумно прятали день в дорожную сумку темноты.
Сьюки встала, чтобы, наконец, сделать сообщение.
– Он богат, – сказала она, – и ему сорок два года. Женат не был, приехал из Нью-Йорка, родом из старой голландской семьи. Очевидно, был пианистом-вундеркиндом. И кроме всего прочего, еще и изобретатель. Большая комната в восточном крыле, где все еще стоит бильярд, и прачечная под ней станут лабораторией, со всеми этими раковинами из нержавеющей стали, трубами для перегонки и прочим. А в западном крыле, где у Леноксов была теплица, как ее там, оранжерея, он хочет устроить огромную ванну, утопленную в полу, а на стенах установить стереодинамики. – В угасающем свете дня ее круглые глаза казались совсем зелеными и сверкали от негодования. – Джо Марино заключил с ним контракт на сантехнические работы и обговорил все вчера вечером после того, как в ратуше не набралось кворума, потому что Херби Принз уехал на Бермуды, не сказав никому ни слова. Джо был просто потрясен: с него не спросили смету, все должно быть самым лучшим, черт с ней, с ценой. Ванна из тикового дерева, два с половиной метра в диаметре, к тому же ему не нравится ходить по кафельному полу, поэтому придется заказать в Теннеси особую мелкозернистую плитку.
– Человек с большими претензиями, – заявила Джейн.
– А у этого транжиры есть имя? – спросила Александра, размышляя о том, как, в сущности, Сьюки романтична, хотя и ведет колонку сплетен, и не будет ли у нее самой потом болеть голова после второго стакана водки с тоником, когда она останется одна в своем бестолковом сельском доме, где слышно лишь ровное дыхание спящих детей и беспокойная возня Коула и только губительный свет луны разделит с ней бессонницу. Где-то на западе завоет койот, а еще дальше трансконтинентальный экспресс потянет скользящие мили вагонов. Эти звуки увлекут душу в окно и растворят бессонницу в нежной, светлой от звезд ночи. Здесь, на угрюмом заболоченном восточном побережье, все казалось так близко, ночные звуки ощетинившейся чащей окружали дом со всех сторон. Даже женщины в уютном игрушечном домике у Сьюки представились ей сейчас совершенно четко, каждый черный волосок над верхней губой у Джейн и прямой янтарный пушок внизу, чувствительный к статическому электричеству. Длинные предплечья Сьюки вызывали аллергический зуд в глазах у Александры. Она ревновала к этому человеку, один намек на которого будоражит ее подруг, которых прежде, в четверг, волновала только она, с ее медленными царственными повадками кошки, что вдруг перестает мурлыкать и набрасывается на жертву. В такие четверги три подруги вызывали в воображении видения из жизни в Иствике, эти сцены кружили с тихим гулом в темнеющем воздухе. В соответствующем настроении, выпив по третьему стакану спиртного, они могли воздвигнуть над собой могучий конус, как шатер, натянувшийся к зениту, и ощущать нутром, кто болен, кто по уши в долгах, кто сошел с ума, кто бранится, кто спит, позабыв о житейских невзгодах. Но сегодня все было иначе, их равновесие нарушилось.
– Разве не нелепо, что я не помню его имени? – говорила Сьюки, глядя в окно на угасающий день. Ей ничего не было видно сквозь высокие шаткие ромбовидные рамы, но она ясно представила на своем заднем дворе единственное дерево, тонкую молодую грушу, всю усыпанную тяжелыми желтыми плодами удлиненной формы, как подвески на детском карнавальном костюме. Каждый день теперь источал запах сена и спелых плодов, небольшие поздние астры белели в траве вдоль дорог. – Вчера вечером все только и повторяли его имя, а я услышала его еще раньше – от Мардж Перли, оно так и вертится у меня на языке…
– У меня тоже, – тихо сказала Джейн. – В нем еще есть такое короткое слово.
– Де, да, ди, – без всякой надежды подсказывала Александра.
Три ведьмы замолчали, осознавая, что, раз беседа не клеится, у них очень мрачное настроение.
В воскресенье вечером в унитарную церковь на концерт камерной музыки пришел Даррил Ван Хорн, грубый смуглый мужчина с сальными курчавыми волосами, почти закрывающими уши, а сзади связанными в пучок так, что голова сбоку походила на медвежью морду с чудовищно толстым носом. На нем были брюки из серой фланели, обвисшие на коленях, твидовый пиджак со странным черно-зеленым рисунком и кожаными заплатками на локтях от Харриса Твида, розовая оксфордская рубашка со сквозной застежкой на пуговицах, модная в пятидесятые годы. Костюм дополняли не подходящие к нему маленькие остроносые черные мокасины. Он вышел в свет, чтобы произвести впечатление.