***
Счастье — редкий гость в душе господина Лоренца. Счастья он если и искал, то лишь в юности, будучи наивным и открытым — глупым, одним словом. Он искал счастья в людях, но быстро понял неверность этого пути. Закрыв для себя тему человеческого единения, он пошёл путём другим — путём целеполагания и непреклонности, свершений и успеха. Судьба благоволила ему — но это лишь фигура речи; коллеги часто принимали его за счастливчика, поймавшего некогда удачу за хвост и умудрившегося удерживать её подле себя годами. Удача стала его единственной спутницей, верной и неизменной — такими виделись другим причины всех его достижений. Всегда проще видеть за чужими успехами некое благоволение высших сил, ведь видеть то, что на самом деле за ними стоит, непросто. Непросто признавать, что кто-то чуть смелее, трудолюбивее, настойчивее, изворотливее и твёрже, чем ты сам. У Лоренца полно завистников в церковных кругах, а сколько у него злопыхателей среди тех, кто в эти круги не вхож — и не счесть. Двое из них и сейчас не изменяют себе: расшаркиваются в поздравлениях, раскланиваются в показушном почтении, в глубине души сгорая от негодования: опять он, почему всегда он, почему всё ему! Интерес прессы, бесконечное мелькание на страницах изданий, раболепное почитание паствы, безапелляционное уважение представителей всех ветвей власти… Баловень судьбы — не иначе. Уж не самому ли дьяволу он продал душу в обмен на алый пилеолус? Лоренц о счастье не грезил с юности — его жизнь прошла в стремлениях к чему поважнее, но некоторое время назад он смутно стал ощущать в себе то неведомое, тенеподобное, странное чувство, едва уловимое: чувство трепета, на долю секунды пронизывающего всё его существо, когда рядом другой человек. Кэт могла просто проскользнуть мимо, пока он обедал на кухне, могла, даже в его сторону не взглянув, залезть в холодильник, вытащить упаковку сока и скользнуть обратно — в комнатку, дремать; ей и в голову бы не пришло, что своим появлением на кухне она заставила дыхание немолодого епископа сбиться, а сердце — ускорить бег. Лоренц не гнал от себя это наваждение, хотя в его планы оно конечно не входило. Он просто решил, что заслужил его. И принял как должное. Жизни своей без вертлявой сестрицы подле он уже не мыслил, а раскрываться перед ней не собирался. Она — для него, а не наоборот.
Но юношеский трепет, предвестник последней любви — лишь тень того экстаза, что испытывает Лоренц сейчас. Кланяйтесь, кланяйтесь, пройдохи. Они больше не ровня. До официальной церемонии санополагания ещё далеко, но дело решено: только что, в этой комнате, искусно и даже чуть вычурно обставленной аутентичной баро́чной мебелью, господин ординарий Райнхард Маркс объявил главам трёх епархий, что резиденция в Мюнхене вскоре сменит постояльца. И претендент на освободившийся пост один: он так очевиден, что процесс передачи кардинальского престола — всего лишь формальность. За встречей последовал изысканный ужин, и Лоренц много ел и пил, а ещё больше — упивался. Ещё никогда созерцание лицедейских гримас на физиономиях немолодых коллег не приносило ему такого удовольствия. Вот оно — счастье, для которого стоило бы прожить пятьдесят два года в лишениях и ограничениях. Но Лоренц — хитрец, и со временем он научился обходить и их, оставаясь клириком с мирскими потребностями, в удовлетворении которых он себе не отказывал. Двойная, тройная, какая угодно жизнь — жизнь под строгим самоконтролем, теперь станет ещё ярче. Ответственности он не боится — если бы боялся, так и остался бы приходским попом в какой-нибудь глухомани, таким же, как большинство его товарищей по семинарии. Он выбрал Конго и вернулся победителем. Корпениям над Писанием он предпочитал светские рауты в приёмных влиятельных персон, а сомнительным “друзьям” — друзей настоящих, выгодных. Мало кто надевает лиловую сутану, едва перешагнув сорокалетний рубеж, но лишь избранные меняют лиловую на алую, едва перешагнув пятидесятилетний.
Ординарий милостиво предложил гостям заночевать в Мюнхене, в роскошных покоях, и двое коллег с радостью предложение приняли — ведь подобного шанса им, скорее всего, больше не представится, но Лоренц поспешил учтиво отказаться — ему здесь ещё жить, так что… Раскланявшись, он не без труда — епископское облачение не способствует проворности — залез в свой ауди у наказал Лео возвращаться в Аугсбург. Ему не терпится обрадовать зазнобу замечательнейшим известием. Она даже не представляет, что теперь её ждёт, что их всех ждёт! Ставки возросли, жизнь закипает с новой силой! Потирая руки, Лоренц берётся за мобильник — он отключил его, чтобы не мешал во время встречи, и сейчас с нетерпением загружает систему. Самодовольная ухмылка блуждает по малиновым губам, винный румянец окрасил блёклые щёки, и господин пока-ещё-епископ не только чувствует себя, но и выглядит почти молодым. Система телефона загружается, и улыбка исчезает по мере того, как на экране появляются всё новые и новые непрочитанные сообщения. А сколько пропущенных вызовов! И голосовое от… начальника службы вневедомственной охраны! “Господин епископ, простите, что приходится Вас тревожить, но дело срочное… К нам на пульт поступил сигнал о незаконном проникновении. Господин Лоренц, в Вашу резиденцию пробрались злоумышленники. Выбиты ворота, выбито окно на втором этаже. Возвращайтесь при первой же возможности. Вам нужно будет составить список пропавшего имущества — наверняка целью взломщиков был грабёж. Полиция уже на месте”.
Лоренц горит. Горит его тело, источая влагу под плотным лиловым одеянием, горит его душа. Он-то знает: не пробрались, а выбрались. И никакие это не грабители — не родилось ещё на земле баварской такого недоумка, что осмелился бы покуситься на имущество самого епископа аугсбургского. Зазноба бежала.
Он не устаёт набирать ей снова и снова, но в ответ — тишина. Разбуженная поздним звонком аббатиса ясности не вносит — сестра Катарина из “командировки” не возвращалась, в монастыре не появлялась. Всё ещё питая тень надежды, Лоренц набирает начальнику охраны, чтобы уточнить — на месте ли мерседес? Мерседеса на стоянке не обнаружено.
— Лео — пробей машину.
Лео суетится, одной рукой держась за руль, другой — связываясь по мобильному с кем-то из коллег. По тихому, почти мёртвому тону босса он понимает — всё хуже, чем было когда-либо…
— Господин епископ… Маячок с радаров пропал. Скорее всего…
Что там скорее всего, Лоренцу уже не интересно. Его накрывает ярость. Зазноба бежала и бежала навсегда. Она не вернётся. Она же не самоубийца? После такого не возвращаются. Неблагодарная, лицемерная тварь. Сбивается дыхание, и сердце ускоряет бег? Вот результат. Тонкие пальцы мнут материю сутаны, грозясь продрать её насквозь. Губы дрожат, стёкла очков бликуют, отражая проносящиеся мимо огни ночного города. За стёклами не видно, как выцветшие бледно-голубые глаза наполняются влагой. Как давно он не плакал? После фиаско с Паулиной — пожалуй толком-то и ни разу. Его снова бросили, снова оставили в дураках. Зазноба сбежала. Навсегда. Как бы не так! Он почти любил её, а она… Вместе с цветом сутаны он изменит всё. Сменит милость на гнев, юношескую неосмотрительность на зрелую твёрдость. Цель — месть.
Он на автомате принимает звонки — телефон не затыкается. Кроме охраны и полиции наседают журналисты — в Рюккерсдорфе творится чёрт те что. Общественники привлекли силовиков и проникли-таки в церковь. Битва лагерей переросла в настоящую схватку, говорят — даже стреляли. Приходской настоятель бесследно исчез, а у алтаря обнаружены следы крови и топор с окровавленным лезвием… Проводятся задержания местных жителей: за сопротивление представителям власти и вообще — до выяснения обстоятельств. Кто-то, поговаривают, из деревни успел бежать. Борзописцы требуют комментариев, паства в смятении: неужели всё, о чём фрау Керпер вещает сейчас в интернете, выдавая прямые включения с места событий — правда, и в лоне святой Католической церкви завелись настоящие еретики, подобных которым Бавария не видила с тех пор, как погасли последние костры? Лоренц на ходу меняет планы — резиденция подождёт, ничего с ней не станется. Он направится в Рюккерсдорф, благо он в клерикальном. Он начнёт новую главу своей жизни с великих речей — и дело уже не в лояльности аугсбургских прихожан, но в завоевании симпатий всех баварцев. Его должны запомнить как кардинала, который не боится лезть в пекло. Как кардинала, для которого делишки мелкого деревенского прихода важнее сохранности собственной резиденции. Он должен обеспечить себя славой наперёд. И Лоренц уже улыбается: судьба вновь благоволила ему, подсунув назначение и повод для пиара, случившиеся в унисон. А Кэт… Придёт время, и он накормит её до отвала, и не хлебом с оливковым маслом и базиликом, а блюдом собственного приготовления — блюдом, которое подают холодным.