— Скажи, Пауль, — Шнайдер заговорщически склоняется над столом — он бы склонился над ухом товарища, но между ними проклятый стол. — Скажи, а ты… — Его щёки наливаются краской, и дело даже не в вине, разогревающем кровь. — Расскажи о грехе рукоблудия. Ты это делаешь?
Последнее слово, произнесённое низким хриплым полушёпотом, заставляет Ландерса чуть ли не подпрыгнуть на стуле. Конечно, Шнайдер знает, что он пришёл в семинарию уже далеко не невинным — он сам рассказывал ему о своих похождениях в старших классах, в общих чертах конечно, дабы не упасть совсем уж низко в его глазах. Известно Шнайдеру и о его похождениях в годы учёбы в семинарии — уж сколько раз пытался он, Ландерс, склонить друга присоединиться к нему в этих весёлых загулах, но всё тщетно. Приняв сан, этой темы они никогда больше не касались — Шнайдер навсегда усвоил, что друг его — не святой вовсе, но чище и светлее иного святого. А вот пьяные разговорчики про онанизм — это что-то совсем новое…
— Конечно, Шнай, а ты что ли — нет? — Ландерс в миг придаёт лицу его обычное спокойно-игривое выражение, и в тот же момент ловит на лице собеседника выражение иное — полной растерянности и… стыда что ли? — Что — нет?! Хочешь, я тебя научу? Иди сюда!
Ландерс складывает ладонь в жесте “виктори”, опускает подушечки указательного и среднего пальца на поверхность стола и “шагает” ими, подбираясь к человеку, сидящему напротив, всё ближе и ближе. Шнайдер в испуге отпрядывает, будто перед ним не рука старинного друга, а щупальце какой-то неведомой нечисти, вроде тех, что вылезают из слива ванной в японских ужастиках.
— Что, повёлся, дурачок? Какой же ты у меня наивный, — Ландерс заходится почти искренним смехом, и смех этот успокаивает Кристофа, возвращая в привычную атмосферу добрых дружеских поседелок.
— Опять ты шутишь, Пауль, — смущённо улыбаясь, проговаривает тот. — Тебе лишь бы пошутить. А я вообще-то просто так спросил.
— Просто так? Ну тогда ладно. А то, если что… Ну ты же в курсе, что на Светлой седмице все грехи прощаются? Может быть, воспользуемся моментом?
Ландерс вдруг стирает улыбку с лица, картинно подёргивает бровями, глядя другу строго в глаза, и повторяет фокус с шагающими через стол пальцами. Шнайдер снова меняется в лице и снова отпрядывает.
— Второй раз повёлся? Ну ты даёшь! Глупый, глупый Шнай!
Снова заливистый смех, снова шутка.
Этой ночью они спали вместе — хотя бы по той простой причине, что кровать в доме всего одна. Ландерсу стоило немалых усилий дотащить друга до спальни, а разуть его и погрузить на неразостланную постель — ещё бóльших. Шнайдер напился так, что, едва оказавшись в горизонтальном положении, отключился сразу же. А вот Паулю не спалось — примостившись на краешке кровати, поверхность которой долговязое тело Кристофа заняло почти полностью, он долго лежал на боку, опершись на локоть, и смотрел на друга. Слушал его тихое похрапывание и ждал… Убедившись, что сон его действительно крепок, Ландерс, превозмогая стыд и неудобство, откинулся на свою подушку. Правую руку он аккуратно расположил на стройном бедре друга, а левую опустил под резинку собственных домашних брюк. Так лежал он долго, никуда не торопясь, прислушиваясь к дыханию соседа, наслаждаясь теплом его так необычно близкого тела. Он проживал эту ночь, проклиная и благословляя её. Он ласкал себя медленно, лениво, почти равнодушно. Обычно он делает это быстро, впопыхах, и при этом представляет себе всякое. Но сегодня фантазия не нужна — пусть отдохнёт. Она, его главная фантазия — здесь, рядом. О чём ещё мечтать? Если только о том, как он проведёт ладонью чуть выше по этому прекрасному бедру, а потом ещё выше, положит её туда же, где сейчас покоится его левая. Интересно, Кристофу понравилось бы? Конечно да. Так хочется попробовать… Нет, Пауль так и не решился. Его ладонь оставалась недвижима, чувствуя под собою тугую мышцу, он продолжал мечтать, пока, наконец, не излился прямо себе в брюки, подавляя стон и изо всех сил стараясь не дышать слишком часто и громко. Лучшая на свете ночь.
========== 6. Вирус разнузданности ==========
Ближайший пригород Аугсбурга утопает в свете и зелени. Небо искрится солнечной лазурью, но настроение сестры Катарины далеко от солнечного. Рано утром, после коллективной молитвы, аббатиса Мария огорошила её неприятным известием, при этом вид у матушки-настоятельницы был чуть более недовольный и подозрительный, чем обычно. Епископ хворает, все его деловые поездки отменены — даже запланированные к посещению приходы останутся без благословения, и это в Светлую-то седмицу! Он приболел, но есть дела, не терпящие отлагательств. У него очередная затея, видите ли, по поводу праздника Святой Троицы, и он требует сестру Катарину к себе в резиденцию. Вот так и сказал — “требует”. Матушка недовольна — она приняла сестрицу под своё крыло, чтобы напутствовать её, но вместо этого почти её не видит — Лоренц будто приватизировал право на Катарину, воруя всё её внимание и время. Катарине никогда прежде не доводилось бывать в резиденции епископа — она ожидает увидеть внушительные посты охраны, высокие заборы — строгий контроль, одним словом. Вместо этого она видит стальную решетчатую ограду, перелезть через которую под силу любому школьнику, ровно подстриженную лужайку и одинокое монументальное здание с ведущей к нему каменной дорожкой. Всё-таки, почти лютеранская Германия — это Вам не Италия и не Испания. Католики здесь скромны и аскетичны.
Едва успев подрулить к кованым воротам, сестра с удивлением наблюдает, как те отпираются — значит, в здании есть система видеонаблюдения, и её ждали. Сестра паркует потрёпанный мерседес на специально отведённой для этих целей площадке на шесть машиномест, занято из которых, однако, лишь одно: чёрный ауди с незнакомыми её идеальной зрительной памяти номерами одиноко ютится в самом углу. Зарулив в угол противоположный, Катарина некоторое время остаётся в салоне — казалось бы, ничего особенного, вопросы службы, тем не менее, ей неуютно. Она бы плюнула на всё, если бы не привыкла доверять собственной интуиции — та редко её подводит. А интуиция включила в её мозгу красную лампочку тревоги. Наконец, выбравшись из машины и походя чуть не запутавшись в подоле серой рясы, сестра держит путь к зданию резиденции. Едва потянувшись к дверному звонку, она сразу же отдёргивает руку — дверь открывается прямо перед её носом, и в проёме возникает знакомая ухмыляющаяся физиономия Лоренца. Катарина чуть не вздрагивает от неожиданности — это первый раз, когда она видит господина епископа в светском. Наряд его даже описать трудно — тёмные мягкие брюки, тёмные мягкие туфли и тёмный мягкий свитер. Всё настолько безликое, что неприятное лицо человека в дверях блистает ярким пятном на фоне мягкой серости. Хотя, почему это её удивляет? Епископ болен, он дома, почему, собственно, он должен быть в рясе? Потому что она привыкла таким его видеть: странный Лоренц в лиловом одеянии — это клише. Сегодня Лоренц рвёт шаблоны. Сегодня её ждут сюрпризы.
— Вы вовремя, сестра! Приятная пунктуальность!
Ну откуда вот взялся этот рот его? Такой нелепый, несуразный, и между тем — хищный? Смотришь на него и ждёшь, когда тебя съедят. Епископ распахивает дверь и впускает гостью внутрь, отвешивая кивок вежливого приветствия. За его спиной — полумрак. Приглядевшись, сестра понимает, откуда этот резкий контраст сумрака помещения с ярким природным светом дня: все окна резиденции состоят не из обычных стекол, но из цветастых витражей, изображающих библейские сюжеты и поглощающих солнечные лучи почти полностью. Внутри прохладно — работает кондиционер, но не свежо — витражи не открываются и не впускают свежего воздуха. Сестра переступает порог и оказывается в просторном холле, пол которого отделан мраморной плиткой. На ней туфли на толстой подошве, но один взгляд на эту плитку холодит ступни — в этом доме всё какое-то холодное, отчуждённое. Наверное, так и должно быть в обители католического епископа.
— Господин епископ, матушка передала, что у Вас для меня что-то срочное. — Она дежурно склоняет голову, на епископа не глядя уже по привычке. Страшный он, и страшно на него смотреть. Человек светский счёл бы это неуважением, для клирика же — напротив: скромность — признак благодетели и почтения.
— Всё верно, дорогая, нам с Вами предстоит обсудить троичные гуляния — пришло время возобновить эту старую традицию, а то в погоне за модернизацией скоро наша Церковь окончательно потеряет лицо. Пришла пора перестать быть безликими! Как Вам идея о пышных торжествах в духе традиционных народных ярмарок? Нашему мэру, например, она пришлась по душе — он даже обещал предоставить нам под это дело площадку перед центральным выставочным центром!