— Переночуете здесь, только постарайтесь лечь пораньше, чтобы выспаться, а на рассвете тронетесь в путь — успеете и доехать, и к службе подготовиться, — предлагает она.
— Ну и как мы здесь разместимся? — сквозь улыбку спрашивает Кристоф.
С тех пор, как он покинул родную обитель, а матушка почила, в доме осталось только две комнаты, пригодные для сна: спальня супругов и детская. Все остальные помещения заставлены манекенами, раскроечными столами, швейными машинками, свёртками материи и коробками со старыми лекалами. Агнес начинала свой бизнес прямо здесь, да и сейчас, имея собственное просторное помещение в паре кварталов отсюда, продолжает брать работу на дом. Да, есть ещё гостевая, но она такая крохотная…
— Хм, дай-ка подумать… Ты, Кристоф, ляжешь на диване в детской — только сперва кое-кому придётся убрать с него всю свою грязную одежду, — она с показной сердитостью посматривает в сторону кружащих вокруг стола детей: те давно уже привыкли использовать диван в своей комнате в качестве склада для вещей. — А Паулю я постелю в гостевой.
Никто не заметил, как Пауль насупился, на мгновенье став похожим на сердитого воробья. Нет, он не против спать в чужом доме, в чужой комнате… Однако у Кристофа встречное предложение:
— Думаю, идея с диваном отметается — там я точно не высплюсь! — он хорошо помнит, что каждый раз оставаясь в детской, ему прходилось по полночи развлекать племянников историями о привидениях и прочими байками, а если он отказывался — они прыгали на него с разбегу… Какой уж тут сон! — Мы с Паулем поспим в гостевой, так надёжнее.
— Но там же всего одна кровать, — неуверенно возражает Агнес.
— Так что с того, в паломнических поездках во времена учёбы нам и не в таких спартанских условиях доводилось ночевать!
И то правда. Обоим нужно выспаться, и пусть будет так, как они решили. Довольная тем, что проблема разрешилась сама собой, Агнес отправляется стелить постель для гостей, попутно пытаясь припомнить, куда она запихнула запасные одеяла. Пауль внутренне ликует. Подумать только — его мнения и не спросил никто, а всё сложилось именно так, как он и мечтать не смел!
Стемнело, но время, по сути, ещё детское, а Кристоф и Пауль уже в кровати. Плотно завесив окно и заперев дверь — чтобы избежать набега детей среди ночи, а то с них станется, оставшись в одном белье, они размещаются каждый под своим одеялом.
— Спокойной ночи, Пауль, храни тебя Господь, — произносит Шнайдер, устраиваясь поудобнее, ложась на спину и скрещивая руки на груди. Его глаза уже закрыты, дыхание мерное и ровное.
На самом деле сна нет ни в одном глазу. Вот уже второй день тянущее ощущение не покидает его — слабость в левой руке; иногда ему кажется, что он и вовсе её не чувствует. Он пытается сжать левую ладонь в кулак, и вновь ощущает нечто вроде щекотки — пальцы не сжимаются до конца, они как будто водой налиты. Он боится, что состояние это будет прогрессировать. Он боится, что его разобьёт паралич, и тогда он не сможет проводить службы, и тогда… Боже, как страшно. От невесёлых дум сердце начинает биться чаще. Что это за проклятие такое, заставляющее его бояться? Почему оно его преследует?
Тем временем Пауль лежит на боку, отвернувшись от друга. Его глаза открыты — он читает темноту вокруг, как свой личный дневник. Какая жуткая пытка — быть совсем рядом и не сметь даже взглянуть на Кристофа. А вдруг заметит? А вдруг догадается? Ландерс поджимает губы — ему больно. Он уже давно смирился, что так будет всегда. Он должен быть благодарен судьбе за то, что в принципе имеет возможность просто находиться рядом. Просто быть его другом, к тому же единственным. Он уже давно запретил себе мечтать о большем, его цель — сохранить то, что есть. Но к чему уговоры, если страсть… она сильнее него. Пауль с силой зажмуривает глаза, стараясь не дышать. По небритой полноватой щеке на белоснежную наволочку скатывается одинокая слезинка. За что же Господь проклял его? Он проживёт всю жизнь в аду земном, заживо снедаемый запретной страстью, а после смерти попадёт в ад настоящий. И он, казалось бы, готов уже к этому. И пусть уже уготовано ему пропасть навечно в геенне огненной, но как прожить эту ночь, чувствуя запах любимого так близко? Ландерс невольно шмыгает носом.
— Пауль, ты не спишь? — любимый голос пронзает его насквозь.
Пауль собирает всю волю в кулак, чтобы голос его звучал обыденно, чтобы, ни дай Бог, не выдать себя.
— Нет, Шнай. Не спится. А ты что же?
Он говорит, не поворачиваясь — нужно, чтобы лицо высохло. Вытереть его он не может — выдаст себя. Конечно, в комнате темно, но Шнайдер совсем рядом, он может заметить…
— Пауль, опять… Пауль, я не могу расслабиться. Оно… оно сковывает меня, понимаешь? Я боюсь!
Ландерс вскакивает на кровати, обращая подсохшее лицо, почти невидимое в кромешной тьме комнаты, на друга. Тот лежит на спине в своей излюбленной позе покойника.
— Вот, моя рука, — он тянет к другу левую руку, — она как будто не моя, она меня не слушается.
— Всё ясно, Шнай. Ты же по жизни холодный, как ледышка — недостаточное кровообращение. Онемение, “иголки” — я угадал? — голос Ландерса по-привычному бодр, — и никакой чертовщины, слышишь? Просто мы оба тяжко трудимся в последнее время, и кровоток твой замедлил ход чуть сильнее обычного. Кристоф, — Пауль переходит на деликатный шёпот, пронизанный нотками неловкости. — Есть одно средство… Оно поможет тебе расслабиться. Я помогу.
Есть одно средство, и это — массаж. Пауль боязливо берёт протянутую руку в свою ладонь — а она и вправду ледяная. Он греет её, выжидая, пока Шнайдер свыкнется с не самыми привычными ему ощущениями.
— Знаю, друг, ты не любишь прикосновений, но позволь мне помочь.
Пауль начинает медленно и обстоятельно массировать тонкую ладонь. Сперва, чуть надавливая, растирает бугорок у основания большого пальца; почувствовав приятное тепло, пульсирующее под кожей, он разворачивает кисть Шнайдера тыльной стороной к себе и планомерно, тщательно разминает каждый сустав на каждом из длинных нежных пальцев. Потихоньку ладонь горячеет, если бы в комнате был свет, они бы увидели, как из иссиня-белого кисть поменяла свой свет на здоровый нежный беж. Пауль заканчивает точечными нажатиями на каждую из подушечек, попутно проводя кончиками своих пальцев по гладкой поверхности аккуратных ногтей. Далее он переходит к запястью, разминая и его, сжимая тонкую кость друга в своей ладони. Закончив с запястьем, Пауль продвигается выше: необъёмная, но ярко выраженная мышца предплечья увита рельефными змейками вен; Пауль гладит потеплевшую кожу своей ладонью, разгоняя кровь, возвращая онемевшей конечности жизнь. Уже придерживая левой рукой Шнайдера за локоть, он приготовился было пройтись плотным прикосновением вдоль его плеча, прочувствовать некрупные и такие идеальные мускулы…
— Пауль, спасибо тебе. Это и вправду работает, — Шнайдер выдёргивает руку из хватки друга и вновь устраивает её на своей груди поверх натянутого почти до самого подбородка одеяла. Сердце успокоилось, ему тихо и хорошо. — Ты мне очень помог, ты всегда помогаешь. Иногда я думаю, что ты — ангел. Ах, если бы я знал, как тебя отблагодарить…
— Поспи лучше, поздно уже, — почти улыбаясь отвечает Пауль; его руки сцеплены в замок, он будто пытается сохранить в них ощущение Кристофа, будто боится растерять его тепло. — Отблагодаришь завтра, упомянув меня в своей утренней молитве.
И снова он бодрствует, карауля сон друга. Сидит по-турецки, поджав под себя недлинные ровные ноги, натянув одеяло до груди — нет, ему не холодно, но он не хочет сверкать сейчас телом, которого стесняется. Даже если Кристоф уже спит, даже если он и видел его без одежды тысячу раз… Кристоф такой идеальный, что оказавшись так близко, Пауль в очередной раз пристыжается собственного несовершенства. Он втягивает голову в неширокие острые плечи, отчего вновь становится похож на воробья, и продолжает смотреть в лицо друга, смутно угадывая его сквозь метровый отрезок темноты. Прежде чем улечься рядом и уснуть, Пауль, боязливо прислушиваясь к каждому шороху, двигаясь аккуратно, почти беззвучно, склоняется над Кристофом и, не дыша, целует воздух возле его щеки.
***
Так хорошо, как утром Светлой среды, отец Кристоф не чувствовал себя давно. Всё тело его будто наполнено было одной лишь лёгкостью, сердце радостно пело, и ничто не было способно омрачить его благостного настроения. Да, они с Паулем проспали, и, наскоро умывшись и не позавтракав, запрыгнули в родной фольксваген и поспешили в приходы. Выбежав из автомобиля и махнув Паулю на прощанье рукой, Кристоф напрямую устремился в свою церковь — до начала службы всего двадцать минут, а ему ещё нужно облачиться и приготовить помещение. Уже ожидавшая у закрытых дверей фрау Мюллер надумала было сердиться, но завидев тёплое и смиренное выражение на его лице, сразу же оттаяла. Служба началась вовремя, отец настоятель воодушевлённо прочёл Евангелие от Иоанна, отдельно останавливаясь на всех непонятных обывателю местах и доходчиво разъяснив доктрину о Христе как Агнце Божьем, послушал в исполнении паствы шубертовскую “Аве Мария” под аккомпанемент фрау Мюллер и закончил службу традиционной евхаристией. Лишь позже, собирая с пристенных подсвечников потухшие огарки, он вспомнил вчерашнюю просьбу Пауля и тихонько, в тишине, помолился за него.