“Да избежите вы гнева Господня, привечая Ангелов его. Те же, кто Ангела не разглядят, будут покараны”.
Оторвавшись от рассматривания собственного отражения в тёмном оконном стекле, Катарина раздражённо закатывает глаза. Ох уж эта стилизация под древние иудейские писания! Можно подумать, бесконечные упоминания кар небесных, а также семитский синтаксис, столь нелепо диссонирующий с европейской манерой складывать слова в предложения, в одну минуту способны преобразовать любую писанину как минимум в новое Евангелие. Ох уж эти лжепророки! Во все эпохи — одно и то же. “Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам-обольстителям и учениям бесовским”, — вспоминает сестра строки из первого послания к Тимофею. Что ж, значит недостаточно ещё на земле вероотступников, раз земля до сих пор вертится. Отхлебнув ещё винишка, Катарина возвращается к чтению. Глаза раскраснелись, в голове понемногу начинает шуметь, но любопытство берёт верх над усталостью. И ведь казалось бы: бред бредом, но слова официантки из таверны до сих пор звучат у сестры в ушах. Так кто же такие эти ангелы и какова их роль?
“Самый слабый отрок из числа рождённых да будет обласкан посвящёнными, причащён и миропомазан, и пробудится в нём сила Ангела”.
“И когда придёт беда на ваши земли, верните долг Отцу Небесному — и возрадуется он, и помилует”.
“Грехи ваши накопятся поколениями, и беды великие последуют за ними. Искупайте грехи свои, отдавая Богу Богово”.
“Отрок возлюбленный обратится Ангелом — не скрывая его, расставайтесь с ним”.
“И да отправится слабое тело к пеплу земному, а Ангельский дух, из него освобождённый, в свой Дом Небесный, приветствуя Отца своего и прося за вас перед ним».
“И кто Ангела пестует, да не утаит, того стороной обойдёт любое несчастье земное, а Царствие Небесное распахнёт врата перед всяким, кто Ангела привечал”.
Утомившись вычленять из мутных, слабочитаемых текстов все места с упоминанием “Ангела”, Катарина с силой зажмуривает уставшие глаза и трясёт затекшим запястьем — по глупости оставив свой ноутбук дома, ей пришлось выписывать цитаты от руки в блокнот. Ох, и намучается же она позже, когда доберётся до цивилизации и сможет спокойно посвятить себя разбору собранного материала! Сейчас же ей уже не думается — после долгих часов кропотливой работы и полутора бутылок вина ей бы поспать. Но не так она устроена — стоя на пороге тайны, сон ей сегодня не поймать. Знает ведь, что будет валяться в постели, глазея в потолок, разгоняя назойливые мысли, и всё без толку. Отложив блокнот в сторону, она задумывается, усевшись за столом и оперевшись подбородком о кулак. На часах половина двенадцатого ночи, она пьяна, ей позарез нужен интернет, и ещё не мешало бы обсудить с кем-нибудь новую информацию. Она вскакивает из-за стола и бежит в подвал — туда, где есть душ и даже целёхонькое, хоть и чуть мутное большое зеркало. На ней короткое платье и удобные туфли. Тоненькие, но не лишённые рельефа руки обнажены; крой платья прикрывает область декольте, уходя верхней кромкой почти под горло, зато ноги скрыты едва-едва. Волосы вздыблены мальчишеским ёжиком, на щеках играет хмельной румянец. Дежурное одеяние осталось в гостевой. Сестра долго рассматривает себя в потёртой зеркальной поверхности. Ей кажется, что сейчас самое время наведаться домой к Шнайдеру. Самое время поставить его в неудобное положение.
========== 8. Вторжение ==========
Катарина тащится по почти не освещённой грунтовой дорожке, опасно маневрируя на скользкой почве — нежданно-негаданно, ближе к полуночи стал накрапывать дождик. На плече — сумка с ключами и одной из оставшихся гюнтеровских бутылок. Холодно в одном платье — всё же ночи в апреле ещё свежие, для гуляний с голыми плечами не предназначенные. Добравшись до дома Шнайдера, она с некоторым облегчением видит в окнах свет — значит, по крайней мере, будить отца настоятеля ей не придётся. Уже стоя на пороге, в свете, падающем из ближайшего окна, она с разочарованием замечает, что туфельки по пути успели запачкаться.
— Сестра? Что… — Шнайдер стоит в дверях, одним плечом упираясь в косяк, другим — в саму дверь, надёжно преграждая своим телом проход внутрь.
Катарина не сразу понимает природу его удивления. Ну сестра, ну и что… Ах да, его смущает её платье! Не таясь, Шнайдер скользит глазами по силуэту миниатюрной женщины вверх-вниз, не зная, за какое место зацепиться взглядом. — Почему Вы…
— Извините, что беспокою Вас среди ночи, отец Кристоф. Но дело важное: ваш архив — просто кладезь полезной информации, но переработать её всю без доступа в интернет мне не по силам. — Она мнётся с ноги на ногу, ожидая, когда же, наконец, он её впустит, однако он, похоже, и не думает этого делать. — Отец Кристоф… Дождь. Вы не заметили?
— Ах да, прошу, проходите, у меня не прибрано, — выйдя из ступора, тараторит он, отходя в сторону и пропуская гостью внутрь.
— Да что Вы вечно “не прибрано, не прибрано”, я же не с инспекцией к Вам пожаловала, — едва перешагнув порог, Катарина по-свойски сбрасывает грязные туфли и вопрошающе смотрит на растерянного хозяина: — Не покажете ли, где бы я могла воспользоваться компьютером?
Компьютер стоит у него в гостиной — довольно старенький ноутбук, крышка которого вдобавок слегка тронута пылью. Значит, он и не пользуется им особо. Чем он тогда вообще занимается, сидя дома один, вечерами, ночами, ночь за ночью… Проверив наличие интернет-соединения, Катарина загружает стартовую страницу. Всё это время Шнайдер стоит за ней, нависая над девушкой длинной тенью, будто надсмотрщик.
— Мне нужно кое-что проверить, отец, а Вы пока… — потянувшись к сумке, она извлекает бутылку. — У Вас же, надеюсь, найдётся пара бокалов?
Шнайдер протягивает руки, неуклюже и ломано, словно ржавый робот, и Катарина вкладывает в них прохладную стеклянную ёмкость. Их пальцы соприкасаются, касание это дрожью отдаётся в обоих телах, и бутылка выскальзывает из их рук. Ещё мгновенье, и раздался бы звон, что повлёк бы за собой острые осколки, неотстирываемые пятна на ковре, постыдное чувство неловкости и испорченный вечер. Шустро присев, Катарина ловит бутылку у самого пола и медленно поднимается, вырастая всем своим скромным росточком вплотную к остающемуся неподвижным Шнайдеру. Проходит около половины минуты, прежде чем он выходит из ступора и начинает суетиться. Сестра уже давно заметила, что ему в принципе свойственны лишь две манеры поведения — ступор и суета. Есть ещё третья — уверенное спокойствие, но к ней он прибегает только тогда, когда рядом нет никого из “чужих” или когда вокруг слишком много “чужих”. Как на службах, на ток-шоу или же когда он один.
— Простите, сестра, мне так неловко, — выхватив бутылку из её рук и сумев при этом избежать очередного соприкосновения с ними, он торопится в сторону кухни. Вдруг он оборачивается и, помявшись, выдаёт: — Просто Ваше платье…
— Ах, Вы об этом! Ну так Вы тоже в светском, что такого! Вам ли не знать, что в личное время мы носим то, что удобно.
И действительно — сам Кристоф встретил её в мягких домашних брюках светло-серого цвета и лёгком свитерке с принтом в виде логотипа какой-то спортивной команды. Но всё же, домашнее и это… Неужели девушки дома носят такое? Он всю жизнь, вплоть до самого поступления в университет, делил жилище с сестрой, и что-то не припоминает, чтобы она разгуливала по дому в таком. А для Катарины здесь ведь даже не дом. Хотя, возможно, это он чего-то не понимает. Но есть что-то нечистое в таких нарядах. Что-то, что снова заставляет его теряться. Проклятое бедствие — оно преследует его повсюду, рядясь в разные одежды!