Пока Шнайдер предаётся параноидальным размышлениям и разливает вино по бокалам, силясь не опрокинуть багряную жидкость на себя — руки его дрожат, Катарина приступает к делу.
Она забивает в поисковик имя этого самого Иеронима Диппеля и… ничего. Подумать только. Нет, конечно — девятнадцатый век, немецкая глушь, но так, чтобы совсем ничего? Если этот тип и вправду был деятелем сколь-либо заметным, хоть какие-то крохи информации о нём должны были просочиться в современную информационную сферу. Значит, коли он существовал на самом деле, то личность его была настолько плотно окутана тайной, что создаётся впечатление, будто сведения о нём укрывали специально. Что ж, тогда самое время проверить цитатник. Сестра намеренно оставила блокнот в церкви — чтобы, случись что, не потерять его в пьяном загуле, но память даже сквозь хмель воскрешает несколько наиболее заметных изречений из архивных книг. Введя их в строку поиска, Катарина с удивлением обнаруживает несколько точных ссылок, и все они ведут на сайт Мюнхенского университета, а именно — на исследовательские работы профессора Гессле, именитого баварского историка-краеведа. Щёлкнув по ссылке с его именем, Катарина попадает на его личную страничку — что-то вроде примитивно сляпанного сайта, содержащего в себе всю информацию по каждому из его исследований. Сам профессор оказывается стариком древним, но бодреньким, к тому же открытым для общения — раздел “Контакты” заполнен как надо. Сделав условную засечку на память, Катарина обещает себе поподробнее окунуться в данный вопрос и возможно даже связаться с самим профессором, если дело того потребует. Но позже. Пока Шнайдер не вернулся, она отыскивает в сети старые упоминания о деле Александра: история тогда прогремела на весь регион, но кто же всё-таки дал толчок такому широкому общественному резонансу? Отсекая всякий мусор вроде ссылок на информагенства, соцсети и форумы каких-то активистов, в ходе своих поисков она набредает на сайт некой правозащитной организации с идиотским названием “Нечужие дети”. Так-так, и всё-таки самое первое упоминание о самоубийстве приёмного мальчика в Рюккерсдорфе идёт именно отсюда. Пошарив по сайту этой странной конторы, Катарина натыкается на список учредителей и издаёт громкое “Ага!”. И как это она раньше не догадалась? Среди учредителей организации числится некая фрaу Керпер — даже фото её прилагается. Знакомые всё лица! Так вот она кто такая — профессиональная охотница за скандалами, изобличительница и разоблачительница, а также любительница ходить по ток-шоу. Покопавшись в пресс-релизах за недавнее время, Катерина уже без столь оглушительного удивления обнаруживает, что и скандал с Майером затеяли тоже они: якобы, к ним поступили анонимные жалобы на рюккерсдорфского настоятеля, проявляющего непристойный интерес в адрес малолетних членов общины. “Это ложь”, — думает Катарина. Судя по тому, что она уже успела повидать в этой деревне, сообщество здесь крайне сплочённое, и представить, чтобы кто-то пошёл против общины, да ещё и привлёк интерес со стороны, она не в состоянии. Скорее всего, анонимные жалобоподаватели — фэйки, а это значит, что Лоренц был прав, затеяв это противостояние: на Церковь действительно нападают почём зря, причём самыми нечистыми способами. Однако, тайну бегства Майера и историю с самоубийством младшего брата Штеффи фэйковость свидетелей фрау Керпер никак не объясняет. И при чём здесь Шнайдер? Скорее всего, вообще ни при чём — в этом Катарина почти уверена. Поэтому и посвящать его даже в сам факт своего расследования она не намерена. Стерев историю браузера, Катарина загружает на экран страничку с поиском картинок по теме “Троичные ярмарки” — для отвода глаз. Естественно, Шнайдер ни во что вникать не будет — у него на лбу написано, что он так же далёк от всего этого, как и от всего остального. Но создать благовидную обстановку всё же не помешает. Кстати, а где сам хозяин дома? Катарина с неудовольствием смотрит на часы — почти полчаса прошло!
Уж не хлопнулся ли он в очередной раз в обморок? Шутки шутками, а от него всего можно ожидать. Взволнованная сестра бежит на кухню, сперва топая по мягкому ковру, а позже скользя по гладкому паркету обтянутыми капроном ступнями.
— Отец Кристоф? Вы где?
Отец Кристоф сидит на кухне, разглядывая пустой стакан. Судя по тёмному донышку — он осушил его только что.
— Что с Вами, отец? — перепуганная Катарина опускается на пол перед ним, пытаясь снизу заглянуть в его опущенные глаза. В её планах было порасспрашивать о Диппеле, но кажется, план сорвался.
— Скажите, сестра, а Вам тяжело противостоять соблазнам? Какими молитвами Вы спасаетесь от грязных помыслов? — он говорит тихо и спокойно, не глядя при этом на её лицо. Глаза монахини широко распахнуты, а брови вздёрнуты от удивления — она не совсем понимает, куда он клонит.
— Смотря какие соблазны Вы имеете в виду! — дурашливой интонацией она пытается взбодрить приунывшего безо всякой видимой причины падре. — Вот например с соблазном возлияний я не борюсь никак! И вижу, Вы тоже, — она щёлкает ноготком по пустому бокалу.
— Я не об этом, — с грустью протягивает он. — Как усмирить плоть, если всё вокруг, всё — против тебя? Вы давно в ордене? Есть ли у сестёр какие-то особые секреты?
Да, у сестёр есть секреты, только с усмирением плоти они имеют мало общего. Есть у сестёр бушующая на фоне монотонного существования в полузаточении фантазия, есть подруги, доступ к алкоголю и общие душевые. Всякое есть — даже то, что продаётся в магазинах, куда вход разрешён лишь строго по достижению совершеннолетия. Грех Онана пал проклятием на весь род мужской — редкий случай, когда женщинам хоть в чём-то повезло.* Не поднимаясь с пола, сестра кладёт руку Шнайдеру на колено и ласково продолжает:
— Ну что Вы, как маленький. Вспомните себя в годы учёбы. Вспомните все свои подвиги до принятия сана. Уж я-то наслышана, что до того, как надеть ошейник**, будущие служители Господа стремятся набраться опыта на целую жизнь вперёд. Сами же знаете…
Шнайдер знает. Сам наблюдал, живя в кампусе, путешествуя на каникулах вместе с сокурсниками. Да и Пауль много чего рассказывал.
— А что же, сестра, Вы совсем не допускаете возможность соблюдения чистоты на всём протяжении выбранного пути, от начала и до конца…
Первым порывом для Катарины было отшатнуться. Это он сейчас о чём? Уж не себя ли он имеет в виду? Вспомнив про Лоренца, она заливается краской, в момент ощутив себя несчастной потаскухой рядом с… Неужели, он и вправду святой? Блаженный? И почему ей раньше даже в голову это не приходило? Поднявшись на ноги, она осматривает прекрасного молодого мужчину, сидящего перед ней, и чувствует себя ничтожеством. Говорят, нет предела распутству, но есть же люди, на которых оно останавливается! Обходит их стороной, позволяя оставаться честными не только перед Богом, но и перед собой — а ведь это куда сложнее! Всё желание позаигрывать со Шнайдером бесследно исчезает — не для неё этот человек. Её удел — бесноваться в епископской резиденции, и зачем она только сюда явилась? О чём думала, на что рассчитывала? Стыд накрывает её волнами снова и снова. Она пятится к двери, не сводя глаз с Кристофа — тот по-прежнему недвижим и всё ещё смотрит куда-то вниз. Проследив за его взглядом, она в ужасе замечает топорщащуюся ширинку его брюк.
Только забежав в комнату за сумкой, она уже обувается в прихожей.
— Спасибо за интернет, отец Кристоф! Берегите… Берегите себя!
Хлопнув дверью, она бежит в церковь, задыхаясь от злости. Да, её переполняет злость — на саму себя, на несправедливость жизни, на то, что иногда судьба позволяет пересечься дорогам, которым никогда, ни при каких обстоятельствах не стоило бы пересекаться. Её не покидает гадкое чувство, будто она что-то рушит, ломает гармонию, созданную не ею и не для неё. Дождь усилился — и вот уже платье, промокшее насквозь, обволакивает тело холодным липким коконом. Ей и самой не верится, но заперевшись в церкви, прежде чем скинуть мокрую одежду и отправиться в душ, прежде даже, чем подняться в комнату, она опускается на колени перед алтарём и истово молится. Своих грехов ей не замолить — с этим она уже давно смирилась. Но пусть Небеса даруют ей стойкости не сподвигнуть на грех другого!
***
Шнайдер по-прежнему недвижим — его тело сковано, чего странная ночная гостья, кажется, даже не заметила. Тем лучше. Проходит немало времени, прежде чем его суставы вновь обретают подвижность. Доковыляв до комнаты на едва гнущихся ногах, он падает на пол, на мягкий чистый ковёр. Он не справится один — оно сильнее него. Дотянувшись до телефона, он отправляет сообщение, содержащее в себе одно лишь слово: “Пауль”. Если Пауль не спит, или если проснётся — он всё поймёт. А если нет… Дождь бьётся в окна, ветер шумит в дымоходе, а Шнайдер чувствует себя погребённым заживо. Летаргической сомнамбулой, заточённой в собственном теле, как в ненавистном склепе, из которого, скорее всего, не выбраться. Единственный способ — разрушить стены. Его стены — это его тело. И как с ним быть?