Епископа упоминание о Шнайдере колет ревностью — но скорее по привычке, не всерьёз. Сестрица здесь, с ним, и Лоренц уже зажимает тонкую ладошку пригорюнившейся монахини в своей, а та даже не думает вырываться. Катарина в чём-то права. Более того, в его голове уже нарисовался сценарий куда более страшный:
— Бездоказательно обвинив деревенских в убийстве Майера, мы развяжем руки стерве Керпер. Она же совсем без тормозов! Вместе с армией верных хомячков она затянет старую песню про педофилов в сутанах — ведь мёртвые говорить не могут! Уже вижу, как она сидит в эфире какого-нибудь заштатного телеканала и, пыхтя и потея, орёт в микрофон: “Испугавшись разоблачения одного из своих извращенцев, католики устранили готового во всём сознаться настоятеля, а теперь под сказочными предлогами пытаются свалить вину за собственное преступление на невинных приходских простолюдинов!”, — обычно когда имитируют прямую речь других людей, пытаются подражать, копировать голос или хотя бы интонации, но речь Лоренца ровна и безэмоциональна, она начисто лишена чувств, будто он читает по бумажке текст, значения которого не понимает. — Но тебе спасибо — буду думать.
В шатре жарко и тихо. Рабочие, по всей видимости, разошлись на перерыв, ибо с площадки не доносится больше ни звуков забиваемых свай, ни перекрикиваний людей. Лоренц готов признаться: он очень соскучился по своей зазнобе. Так соскучился, что способен довольствоваться малым — полуобъятием, касанием тёплых пальцев. Подобных сантиментов прежде он и ожидать от себя не мог. Что с ним? Возраст напоминает о себе, или дело всё же в монашке — своей несговорчивостью она сперва разожгла его интерес, а после и вовсе привязала, окутав невидимыми сетями. Будь Лоренц помоложе, он уже давно нашёл бы управу на них обоих: и на монашку за дерзость, и на себя за чрезмерную мягкость. Всё-таки, это старость. Лоренц хочет любви. Он дотрагивается губами до выбеленных кончиков её волос — так невесомо, что она и не почувствует. Он хотел бы запустить руку ей под рясу, помять маленькие упругие грудки, поласкать её хотя бы через бельё…
— Я знаю, о чём Вы думаете, господин епископ, — голос Катарины строг и непреклонен, но она всё ещё в его объятиях и не спешит убегать. — Всегда поражалась: над вашим лиловым пилеолусом сгустились такие тучи, что только сам Господь способен их развеять, а Вы…
— Ну так иди. Тебя никто не держит. А в нотациях я не нуждаюсь.
Катарина встаёт и уходит. Что ей ещё остаётся? Выход из шатра резким солнечным зазором выделяется из цельной тканевой пирамиды, сшитой из множества тонких трапециевидных лоскутов. Сейчас здесь просто полосы плотной плащёвой ткани, наложенные, но не скреплённые, а в день мероприятия их закатают и закрепят аркой наверху, обозначив вход для посетителей. Катарина тянется влажной ладонью к прорези. Пробивающееся сквозь неё майское солнце на мгновенье ослепляет привыкшие к полумраку глаза. Сощурившись, сестрица вглядывается в место, где солнце разрезает тряпичную пирамиду ярмарочного шатра, как лезвие ножа — праздничный торт, и с неудовольствием морщится: плащeвица грязная, и касаться её совсем не хочется. Она чуть наклоняется, планируя занырнуть в прорезь и выскочить на улицу, не дотрагиваясь до пыльной материи, и тут же отпрядывает назад.
Лоренц, всё это время поражённым то ли скукой, то ли ностальгией взглядом наблюдавший за удалением подопечной, дивится такому её поведению. Он соскакивает со скамьи, ушедшей под его весом в почву уже почти до основания, и, бесшумно шагая ногами в мягких кожаных туфлях, идёт к монахине. Он хотел было спросить о причине её замешательства, но своим ответом она опережает его вопрос:
— Керпер, там фрау Керпер! Кто её пустил…
Делая инертный шаг назад, Катарина ступает прямо на белую епископскую туфлю, её нога соскальзывает, готовая подвернуться, и опешившая монахиня оказывается в шаге от того, чтобы рухнуть на мягкую рыхлую землю… Епископ подхватывает её под мышками и крепко прижимает спиной к себе — тоже инертно, инстинктивно и ни о чём не думая. Просто, чтобы не уронить.
— Кто её пустил, здесь же охрана… — продолжает мямлить сестра, ощущая, как вспыхивают её щёки. Эрегированный член епископа почти перпендикулярно упирается ей в поясницу, твёрдый, будто вместо крови налитый медью, и, насколько можно понять через несколько плотных слоёв одежды — огромный. — Что ей нужно? Что она вынюхивает? — Катарина не замолкает, ей кажется, что стоит замолчать, и мир рухнет. — Господин епископ…
Господин епископ уже давно переместил ладони с горячих подмышек на напряжённую грудь. Он елозит пальцами по поверхности серой рясы, и шерстяная ткань не приглушает ощущений — напротив, усиливает их. Он трётся восставшим членом о спину монахини, в уме прикидывая, что взять её вот так, стоя, не получится хотя бы технически: слишком он высок, слишком она миниатюрна. Мебели, кроме нескольких ненадёжных скамей, готовых при любом нажатии исчезнуть под землёй, в шатре нет… Поймав себя на том, что вместо того, чтобы оттолкнуть сестрицу и отправить восвояси, он занят поиском местечка для коитуса, Лоренц приходит в себя.
— Прости. Ступай, тебе пора, — бормочет он, осторожно отстраняя от себя разгорячённое тельце. — А если эта дура и впрямь там, пришли её сюда.
Катарина не сразу находится, что ответить. Она чувствует себя… обманутой? Епископу и раньше удавалось завладевать её чувствами — насладившись унижениями, он всегда доводил её до оргазма, предварительно как следует раздразнив. Ей было мерзко, противно и стыдно до ненависти к себе. Вытирая ноги об её душу, он заставлял её тело трепетать в постыдном наслаждении. Она знала, на что он способен, но… А ведь она никогда не видела его члена? Он обрабатывал её альтернативными способами, не требуя ответных ласк. Неоднократно она, сжавшись от страха, ждала его грубого вторжения, но каждый раз всё обходилось. А сегодня… За те несколько секунд, что Катарине довелось ощущать его внушительный ствол своей спиной, она уже почти приготовила себя к нему… Она его почти возжелала. Между ног щекочет неимоверно — такой невероятный ствол если не порвёт её, то точно сделает больно. После четырёх-то лет воздержания…
— Как это — прислать её сюда, господин епископ? Зачем? — Катарина задаёт самый очевидный вопрос, не отводя взгляда от вздыбленного бугорка, топорщащего епископскую сутану.
— Это уже не твоё дело, крошка. Только не сразу: выжди минут пять и приглашай мадам прямо в шатры, к её давнему приятелю, епископу аугсбургскому, на личную аудиенцию, — смеётся Лоренц, весело постреливая глазами.
Катарина не отвечает. Она резко отдёргивает край плащeвицы, без колебаний ухватившись за пыльное полотно всей пятернёй, и шагает прямо в свет. Она и знать не хочет, чем займётся её босс в ближайшие пять минут. Сестра ищет глазами стерву Керпер — вон она, шатается между сваленными на земле кусками металлических конструкций, сверкая бейджем. Кто-то же её пустил сюда — наверняка, муниципалитет. Катарина направляется к заклятой неприятельнице, вышагивая через всю поляну, не глядя под ноги, не заботясь о сохранности обуви. Она не может выбросить из головы Лоренцевский стояк. Всё это так нелепо! Как в дешёвых дамских романах, как во влажных фантазиях девственных гимназисток. И почему она никогда не задумывалась о том, какой он, епископский член? Одна мысль о нём страшила до отвращения. Мысль о нём больше не страшит и не отвращает. По виску монахини течёт струйка пота. Катарина вся взмокла.
— Фрау Керпер? — окрикивает доведённая собственными мыслями до исступления монахиня нежеланную гостью. — Господин епископ сейчас отдыхает вон в тооом шатре. Он ждёт Вас для приватного разговора. Не откажите в любезности.
Фыркнув вместо ответа, грозная дама уже направляется к громадной ярмарочной палатке. Катарина остаётся одна. Сегодня в ней что-то изменилось.
***
Когда епископ Лоренц покидал площадку у Центра международной торговли, день близился к закату. Основные работы были завершены, и то, что утром представлялось лишь нагромождением фрагментов сборных конструкций, хаотично набросанных островками по территории, ныне вполне напоминало скелет будущей ярмарки. То, зачем Лоренц пожелал видеть фрау Керпер, принято называть “поговорить по-хорошему”. “Ни нам, ни вам проблемы не нужны, в городе итак хватает передряг, давайте оставим распри в прошлом, давайте объединимся в созидании на благо нашей дорогой родины.” Тщетно. Чем более плавно лились епископские речи, чем шире он улыбался и чем навязчивее пытался внедрить дружеские нотки в свои слова, тем надменнее становилась общественница. “Вы закончили?”, — спросила она, когда он наконец беспомощно умолк, расписавшись в собственном бессилии. Фраза из дурного романа. По закону жанра право слова переходило к ней, и Лоренц, готовый к оборонительной риторике, уже настроился на злобную отповедь. Не понадобилось. “Вы оплошали, господин епископ. Между такими как вы, и такими как мы миру не бывать. Готовьтесь предстать перед судом”, — бросила она перед тем, как уйти. Дождавшись, когда топот её сапогов стихнет за границами шатра, Лоренц усмехнулся себе под нос.