Лоренц наконец отрывается от её губ, шумно дыша. Очки запотели настолько, что сквозь стёкла уже ничего не видно, и он срывает их с носа и машинально запихивает за пазуху. Вот сейчас он ляпнет что-нибудь в своей манере и, как всегда, всё испортит. Кажется, этого ждут оба, но Лоренц удивляет: он молчит. Молча он зарывается своей ладонью монахине под юбку, задирая длинный подол до самых бёдер и оголяя белые ноги. Теперь уже её черёд шумно дышать: безотчётно разводя колени, она соскальзывает тазом на самый край скамьи, подаваясь навстречу проворным пальцам епископа. От пота её трусики уже совсем мокрые, и Лоренц скользит по пропитавшейся влагой материи кончиком мизинца, щекоча и раззадоривая.
— Хочешь, полижу? Только попроси, — шепчет епископ почти беззвучно, и от этих скабрезностей у Катарины внутри всё ещё сильнее сжимается, требуя разрядки.
— Я хочу… — шепчет в ответ монахиня. Она хочет, чтобы он ею овладел, прямо здесь и сейчас. Произнести вслух она этого не может, а о том, как будет управляться с его сутаной, кушаком, рясой, подрясником, брюками и Бог знает чем ещё — даже представления не имеет.
— Ну же, милая, скажи. Одно слово, и будет по-твоему, — Лоренц возвращается с поцелуем, будто вытребывая у её губ заветное признание. Он убирает свою ладонь с её промежности, укладывая её себе на бедро, отчего Катарина протестующе мычит в поцелуй. — Хочешь что-то сказать?
— Пожалуйста, — поскуливает она, хватаясь за его ладонь и пытаясь вернуть её на прежнее место, — пожалуйста, пожалуйста…
Епископ силён, хоть и не молод — его ладонь упрямо не поддаётся, и пространство меж распахнутых ног монахини начинает неприятно холодить. Сколько раз прошептала она волшебное слово, прежде чем он ей ответил?
— Пожалуйста — что? Скажи, чего ты хочешь, и у тебя всё будет.
Катарина тяжело вздыхает, не прекращая попыток вернуть мужские пальцы к своим трусикам. Она скорее умрёт, чем вслух произнесёт: “Господин епископ, трахните меня, пожалуйста”.
— Господин епископ…
— Кристиан, Я же просил. Мне бы хотелось, чтоб в такие моменты ты звала меня по имени.
— Господин епископ, у Вас, кажется, телефон звонит.
Самодовольная ухмылка сходит с раскрасневшегося лица Лоренца: в кармане брюк и вправду вибрирует, и это не единственный источник напряжения в его штанах — не удивительно, что сигнал мобильника он почувствовал не сразу. С неохотой он отстраняет от себя горячую растрёпанную девушку, а сам поднимается на ноги. Требуется пролезть под полы сутаны и хорошенько повозиться, прежде чем телефон оказывается в руках. Пара слов, и конец связи.
— Чертяга мэр. Сейчас начнётся вручение наград участникам мероприятия, и я должен быть на сцене. Не задерживайся — авось и монашкам-благотворительницам чего-нибудь перепадёт. А мне пора… — он замирает на месте, как старик, который куда-то шёл, но забыл, куда и зачем. Хлопнув себя по бедру ладонью, он поднимает палец с рубиновым перстнем вверх: — Подумай над своим поведением. Подумай, чего ты лишаешь себя своею несговорчивостью. Мы — христиане, и гордыня нам не к лицу. Помнишь, что сказал Спаситель? Всякий просящий получает…*
Епископ вновь водружает на нос заляпанные очки и картинно машет рукой — той самой, которой будет благословлять со сцены гостей праздника. Он ушёл, оставив после себя лишь недопитое пиво и огромный гвоздь в дверной петельке. Катарина тут же запирается на засов. Лоренц прав — ей тоже пора. Она мечется, не понимая, за что хвататься. Одеться ли сперва или допить нагревшееся пиво? Между ног так зудит, что сестра с трудом ходит. Одной рукой она прихватывает нетронутый стакан — один из принесённых Лоренцем, а другой — собирает башмаки по полу. Уголки влажных губ едва заметно ползут вверх….
***
— Смотри, Пауль: господин епископ сегодня хорош как никогда! Сколько же в нём достоинства и уверенности — мне вовек и до половины его величия не дорасти…
Шнайдер и Ландерс делят скамью на последнем ряду импровизированного зрительного зала. Над ярмаркой догорают сумерки. На полпути от голубого к индиго почти уже летнее небо меняет окрас на жёлто-розовый — последние всполохи уходящего дня, и вскоре исчезают и они. С уходом солнца ушла и жара, и разомлевшая от свежего вечернего ветерка публика вальяжно наблюдает за финальной частью мероприятия, потягивая пивко. Пауль соглашается с другом: господин епископ Лоренц держится великолепно, истинный избранник Небес — на сцене, в тусклом свете прожектора, его стройная двухметровая фигура выглядит сюрреалистично, ангелоподобно, а его негромкий, но твёрдый голос убеждает, обволакивает. Похоже, епископ Лоренц из любой передряги способен выйти победителем!
— Не пора ли нам? — как бы невзначай поглядывая на часы, замечает Шнайдер. Настаивать он не может — целиком и полностью зависим он от своего друга, который за рулём.
— Устал? — Ландерс, не таясь, любуется обожаемыми чертами. Кристоф сегодня как всегда прекрасен, разве что немного беспокоен — но о причине своих переживаний он другу не сообщает. — Я, если честно, вообще не понимаю, что мы здесь забыли. Шатались весь вечер из стороны в сторону, всем улыбаясь да кивая. Если бы ни господин епископ и его личное приглашение, можно было и не приезжать. Шнай, ты какой-то смурной сегодня. Плохо себя чувствуешь, или случилось что?
— Просто устал, — отвечает Шнайдер — он приготовил эту фразу заранее, ведь рано или поздно Пауль начал бы задавать вопросы.
— Как знаешь, — Ландерс не хотел бы выказывать обиды — а ничто не обижает его так, как недоверие друга — но интонации выдают его против его же воли. — Ладно, пойдём.
Они оставили машину за парком, что раскинулся недалеко от Центра международной торговли: прибыв уже после полудня, ме́ста на основной стоянке они не нашли. Через парк шагали молча, наслаждаясь наступающей тишиной: чем дальше от ярмарки, тем тише музыка, тем неразборчивее эхо микрофонов и гул толпы. В парке никого — те горожане, что хотели прогуляться, направились на ярмарку, остальные уже дома — дело к ночи, а завтра, как-никак, понедельник. В самом сердце парка ещё и темно — ближайший фонарь погас, а свет остальных теряется в густых зелёных зарослях. Посередине заасфальтированной площадки красуется одинокая скамейка, едва заметная в рассеянном свете восходящей луны.
— Присядем? — не дожидаясь ответа, Пауль плюхается на скамью с по-детски довольным видом.
— Как-то жутко здесь, не находишь? — Кристоф показушно передёргивается, присаживаясь рядом.
— Почему ты не хочешь мне рассказать, что с тобою происходит? У тебя кто-то есть, да? Ты весь день сам не свой, а мне ничего не говоришь. Никогда такого не было!
— Пауль, Пауль, о чём ты…
Кристоф, ошарашенный внезапными нападками, вглядывается в лицо друга: пухлые щёчки Пауля отдают синевой — ночь украла с них румянец; тонкие губы чуть растянуты в подобии злобной улыбки, и они дрожат. Пауль закатывает глаза, как делают люди, демонстрируя раздражение — но здесь другое: своими манипуляциями он пытается заставить выступившие слёзы залиться назад под веки. Конечно, у него ничего не получается — слёзы невозможно заплакать обратно, и они срываются с тонких тёмных ресниц, катясь по синеватым щекам.
— Ну зачем, зачем ты так, что ещё за “у тебя кто-то есть”? — Шнайдер обхватывает лицо друга, обжигая свои пальцы его слезами. Он притягивает Ландерса к себе и крепко обнимает. — У меня, кажется, проблемы в приходе. Проблемы рабочего характера — понимаешь? Вопрос окормления. Я переживаю, потому что сталкиваюсь с подобным впервые. А тебе не говорил, потому что хотел сам во всём разобраться. Ты умный и опытный, ты уж четвёртый год как настоятель. Для меня же всё в новинку, наставника я потерял — но не могу же я чуть что каждый раз бежать к тебе за советом? Я тоже пастор, и должен научиться управляться на службе своими силами. Понимаешь?
Пауль несмело кивает, и кажется, будто уже улыбается.
— Просто я всегда и ко всем тебя ревную. Просто у меня кроме тебя никого нет, — на одной ноте выдаёт он и тут же утыкается Шнайдеру в грудь, стыдясь собственных слов.
— Знаю, знаю… — Кристоф поглаживает Пауля по голове, как заботливый родитель — расстроенного ребёнка. — Ты же мой единственный друг, не по…
— Я люблю тебя, Шнай.
На секунду воцаряется вакуумная тишина — даже сверчки перестают стрекотать, даже ярмарка затихает вдали. Ландерс не дышит, его сердце не бьётся — оно ждёт команды, чтоб возобновить свой ход.