— Я тоже тебя люблю, Пауль, — отвечает Шнайдер сквозь снисходительную улыбку. Какой же он добрый, его друг…
— Ты не понимаешь… Ладно, пойдём, уже поздно, пора ехать, — ощутив толчок в груди и стараясь на друга не смотреть, Пауль осторожно отстраняется. Такого облегчения он давно не испытывал. Такого разочарования — тоже.
***
Фольксваген покидает границы города, отправляясь в одинокое странствие по ночному шоссе, и почти сразу же Шнайдер начинает клевать носом. Пауль рад этому: на разговоры, их обычную болтовню, сотканную из шуточек и прибауточек, он всё равно сейчас не способен, а напряжённо молчать при друге было бы слишком подозрительно. Пусть Шнай поспит — а когда проснётся, за окном будет уже Рюккерсдорф, и всё будет, как прежде. Однажды, устав от бессилия, на каком-то сайте анонимных вопросов Пауль спросил: что делать, если любишь, но отношения с любимым человеком невозможны? Кто-то, анонимус, посланный самим провидением, ответил ему гласом самой мудрости: “Продолжай любить, а для отношений найди другого человека”. И верно — что может быть проще? Будь Пауль мирянином, он бы так и поступил. Но он священник, он грешник, он влюблён окончательно и безнадёжно. Он долго копался в себе, и наконец понял — ему не нужны отношения. Ему нужен Шнай или ничего. Любовь — его грех, и с другими он своего греха не разделит. Да будет так.
— Просыпайся, приехали, — Ландерс ласково треплет друга за кудряшки. Шнайдер открывает глаза, видит перед собой смешливое лицо Пауля и улыбается. Всё в порядке, всё как прежде.
Попрощавшись, Шнайдер покидает автомобиль. Дверца хлопает, и фольксваген уже мчит прочь по грунтовой дороге, стреляя мелкими камушками и комьями земли из-под изношенных шин. Кристоф провожает машину взглядом, пока та не исчезает за поворотом. Усталый и отчего-то счастливый, он шагает к церкви — нужно прихватить домой облачение, чтобы выстирать и высушить его к завтрашней службе. Погружённый в мысли, Шнайдер бредёт через церковный двор. Темно, тихо, а воздух какой вкусный! Такие ночи бывают только в мае. Он нащупывает в кармане сюртука ключ от церковной двери…
— Вот он!
Незнакомый мужской голос раздаётся где-то совсем близко, но кричащего не видно. Замерев посередине церковного дворика, Шнайдер оборачивается кругом — он озирается, силясь усталыми глазами выловить из темноты хоть что-то.
— Кто здесь? — выкрикивает он, пытаясь придать голосу твёрдости.
Несколько мгновений ничего не происходит, и Кристоф уж было решил, что ему показалось. Пожав плечами, он делает шаг в сторону церкви, как вдруг замечает тёмное мельтешение с правого её угла.
— Это он! — из-за угла появляется человек. — Это он богохульничал там, в Ратуше! Мерзкий лгун! Порочил нашу веру своими гнусными речами, и думал, тебе ничего за это не будет?
Фигура из-за угла вырывается вперёд, а из-за кустов неподалёку выскакивает ещё одна. Пока ошарашенный пастор пытается хоть что-то понять, он пропускает первый удар. Чей-то тяжёлый кулак летит прямо в его грудь. Удар пришёлся на вздохе — Шнайдер силится дышать, но поток воздуха, прерванный на полпути от носа к лёгким, застывает где-то между рёбрами, отзываясь глухой стреляющей болью. Схватившись обеими руками за грудь, скрестя ладони в положении, в котором им так привычно возлежать, когда Кристоф спит, настоятель сгибается пополам. Наконец приходит кашель — вместе с возможностью дышать усиливается и боль в груди, и, оторвав от неё руки, Кристоф тянется ими к лицу, а оно разгорячилось, раскраснелось от прилившей крови, залилось слезами — непроизвольными спутницами таких ударов. Свободные кудри налипли на него, затрудняя обзор, и Кристоф непослушными пальцами пытается освободить глаза от волос.
— Точно он! Я его наглую рожу где угодно узнаю! Клевещешь на Пророка, саллaллаху алейхи ва саллaм! Называешь нас террористами? Вот тебе терроризм, шайтанов потрох!
Второй удар летит уже в висок, принося глухоту и слепоту. Всего на мгновение — но этого достаточно, чтобы Шнайдер успел потерять ориентацию. В глазах прыгают белые мошки, в ушах стучит, клокочет, голова вращается вокруг собственной оси — по крайней мере, Кристоф чувствует себя именно так. Он хотел бы спросить, что, кто и зачем, но удар в грудь лишил его голоса, а удар в висок — равновесия. Медленно, не цепляясь за воздух, но словно удерживаемый им, он опускается на колени и чувствует, как мнётся под ними трава.
— Мы ещё не закончили!
Один из нападающих ухватывает Шнайдера за шиворот, не позволяя окончательно рухнуть, другой же бьёт по лицу — несколько раз подряд, обращая изящные губы в месиво. Воздух стремится в трахеи, смешиваясь с кровью и слюной — Шнайдер закашливается с новой силой, пытаясь сплюнуть, но очередной приступ резкой боли не даёт ему освободиться от кровавой каши во рту. Пожалуй, эта боль составит конкуренцию даже той, что осталась от удара под дых. Тот из агрессоров, что стоит сзади, хватает Шнайдера за волосы и наматывает их на свой кулак, сколько хватает длины. Всего полтора оборота, и волосы натягиваются у корней, порождая нестерпимое ощущение, будто тысячи иголок пронзают кожу, а затем и кость — будто тысячи иголок пронзают сам мозг. Второй рукой агрессор схватывает запястья Кристофа и заводит их ему за спину — так, стоя на коленях, Шнайдер оказывается обездвижен. Его голова откинута назад, белая шея обнажена. Второй злоумышленник возникает прямо перед ним, закрывая собой неполный диск бледной луны. В его руках блестит нож — массивный, видавший виды: даже при скромном освещении можно разглядеть, как затёрта его деревянная ручка. Шнайдер хотел бы рассмотреть нападавших, хотя бы… чтобы знать, кто его мучители, но всё, на чём он может сейчас сконцентрироваться — это острие двустороннего клинка, влажно поблескивающее прямо над его носом. Тот, что с клинком, водит лезвием перед глазами Шнайдера, и священник уже околдован — разум и душа покинули его одновременно, и остались лишь инстинкты. Страх заставляет голубые щёлочки распахнуться, а зрачки сузиться, почти исчезнуть — Шнайдер водит ими, следуя за движениями клинка в воздухе, как за маятником гипнотизёра. Вдруг лезвие резко падает — с уровня глаз до уровня шеи — и почти сразу же Кристоф ощущает под кадыком острый укол. Он зажмуривается, готовясь к неизбежному, но тут же вновь распахивает глаза — остриё перерезает ободок колоратки, и выдернутый из-под чёрной стойки белый воротничок летит на землю, к ногам злоумышленника.
Натяжение у корней волос чуть ослабевает — то ли человек, что стоит сзади, устал их держать, то ли специально ослабил хватку, позволяя жертве насладиться действиями своего коллеги. Тот уже втаптывает воротничок в землю и вновь тянется ножом к шее пленника. Вслед за колораткой в грязь летит и распятие. Некоторое время серебряный крест на разорванной цепочке просто лежит в траве. Шнайдер смотрит на Иисуса, а Иисус смотрит на Луну. Но лунный лик вновь исчезает за тенью — экзекутор склоняется над пленником, заглядывая в его глаза.
— Нет бога кроме Аллаха.
Человек с ножом делает полшага в сторону, а Шнайдер вновь обращает взор к Иисусу, беспомощно раскинувшему прибитые к кресту ладони. Следом в Иисуса летит плевок. Рельефная фигура измученного Спасителя обтекает, медленно и густо, и так же медленно Шнайдер приходит в себя. Когда за плевком на Христа обрушились и комья грязи, щедро выковырнутые из земли носком чужого ботинка, Шнайдер уже в себе. Дёрнувшись вперёд, он рискует оставить свои волосы в руке агрессора, но вместо этого вырывает из его груди вопль — натянутые пряди так сильно врезались в его ладонь, что от боли он был вынужден разжать кулак. Дёрнувшись ещё раз, Кристоф освобождает и свои запястья. Почти твёрдо он поднимается на ноги… Как учила его сестра: “Если бьют — бей в ответ”. Лишь теория — ни в школе, ни тем более в семинарии его никто не обижал. Драться Кристофу доселе не доводилось. “А если бьют Христа — убивай”, — проносится в голове, хотя подобному его не учили ни дома, ни в школе, ни в семинарии. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, отец Кристоф со всей силой, на которую только способен, лупит в живот человека с ножом, а потом ещё и ещё. Злодей опускается на землю, сворачиваясь креветкой, и протяжно ревёт. Нож тоже падает, отлетая в сторону. Шнайдеру бы поднять клинок и бежать — в деревню, в любой дом, к своим, — вместо этого он вновь опускается на колени, на этот раз по своей воле, и замазанными в крови пальцами тянется к погребённому в мерзкой грязи распятию. Толчок в спину заставляет его рухнуть на живот — распятие оказывается прямо у него под носом, и это не фигура речи — это предвестие расправы. Тот, что ещё недавно наматывал на кулак его кудри, сейчас же пинает ногами его спину. Решив, что этого недостаточно, преступник оставляет окончательно потерявшего способность понимать происходящее священника лежать на земле, а сам наклоняется, чтобы поднять нож…