— Вообще-то, в машине есть презервативы.
Она молчала, переводя взгляд с растерянного епископа на звёздное небо.
— Вовремя…
Она его не узнавала. Они будто поменялись местами. Куда подевалась вся дерзость, насмешливость и беспринципность? А ведь он сам себя называл разнузданным и, определённо, не врал.
— Поедем в город, — несмело предложил он, напяливая на нос выуженные из заднего кармана брюк очки.
— Нет.
— Как хочешь. Тогда… Что будем делать?
Вместо ответа Катарина, не меняя позы, лишь протянула свою руку:
— Вина.
Початая бутылка моментально оказалась в ладони, и Кэт, приподнявшись и опершись на локоть, с наслаждением сделала глоток. Часть жидкости побежала по подбородку, потом ниже — по шее, обогнула маленькие полусферы и утонула в приспущенном лифе платья. Красное на красном — будто так и было задумано. Хихикнув, она вновь откинулась на капот и протянула другую руку. Лоренц не сразу понял, чего она хочет. А она хотела его. Он осторожно сжал протянутую ладонь и улёгся рядом, свесив ноги до земли.
Они баловались вином и поцелуями, не жалея ни того, ни другого. Завтрашнего дня не существовало: двое людей, не принадлежащих друг другу, потерялись в непокорном времени и подчинили его. Ночь жила лишь для них, а они — друг для друга. Такая ночь выпадает раз в жизни, да и то — далеко не для каждого. Тогда, в тени ночного неба, в шорохе гуляющего по прибрежному камышу ветерка они чувствовали себя избранными.
Путь домой приятным не был — от выпитого Катарину сразу же сморило, а Лоренц так силился не напортачить за рулём, что от напряжения в его глазах лопнули пара сосудиков. Справедливо решив, что до Аугсбурга таким ходом они если и доберутся, то уже в катафалках, Лоренц срулил с трассы и забурился в какие-то заросли у обочины одинокой просёлочной дороги. Неподалёку горели окна деревенских коттеджей, и горе-водитель сам не заметил, как уснул рядом с прикорнувшей пассажиркой. Он проснулся оттого, что в его брюках кто-то упорно шарил. Очнувшаяся от дрёмы, сестра вероломно воспользовалась беспомощным состоянием своего спутника и, глотнув ещё винца из почти уже опустевшей бутылки — для настроения или для смелости — решила наконец изучить предмет, тревоживший её думы с того самого свидания в шатре возводящейся ярмарки. В ожиданиях она не ошиблась — природа наградила господина епископа не только ростом. Когда он открыл глаза, она тихонько смеялась, но вскоре захохотала громче. Лоренц тоже засмеялся. На заднем сидении они смеялись уже вместе. Тонкие белые трусики висели на зеркале заднего вида, подрагивая в такт сидению, ходящему ходуном под двумя телами, и Катарина уже совсем не стеснялась звуков, издаваемых её разогретым вином горлом. Вдруг Лоренц зажал ей рот рукой, замерев в нерешительности. Его глаза шарили по оконному стеклу, пытаясь что-то за ним разглядеть, и вскоре сестра поняла, в чём дело: где-то совсем рядом послышался звук шагов. Шаги приближались, а вместе с ними становились всё отчётливее и человеческие голоса. Шумная компания прошла совсем рядом, всего в паре шагов от беспечно брошенного в кустах автомобиля, и всё это время Лоренц не замедлял темпа, не отрывая ладони от жадных губ монахини. Она стонала в его руку, оставляя на ней свою слюну, и её накрыло блаженством, когда голоса случайных прохожих ещё не утихли вдали. В темноте и суматохе она так и не поняла, куда он кончил — про контрацептивы снова забыли, но по дороге до дома из девушки так ничего и не вытекло.
Когда она купалась, смывая с себя запах металла, дорожную пыль, пот — свой и чужой, и остатки вина, Лоренц смотрел. Уселся на табуретку напротив не имеющей занавески ванны и наблюдал, ловя каждое её движение. Его член снова стоял колом, а подслеповатые глаза жадно блестели, но он не трогал ни себя, ни гостью. А ей это нравилось. Нравилось играть с сосками, водя по ним покрытыми душистой пеной пальцами, нравилось поглаживать свой живот, спускаясь ниже и теряясь юркими ладонями между плотно сжатых бёдер. Когда она уселась на дно ванной, бесстыдно расставив согнутые в коленях ноги и направив струю душа меж них, зритель этого тайного представления заёрзал на стуле. Сама того не зная, она исполнила его заветную мечту. Лоренц любит наблюдать за девушками, ласкающими себя для него, и он готов щедро платить за зрелище. Той ночью впервые он не платил — лишь смотрел, находясь в двух шагах от истекающей влагой зазнобы, а она от него ничего не требовала. Он обхватил своей ствол, не в силах больше сдерживаться, а она с интересом наблюдала за ним, не отвлекаясь. Двойное шоу — двойное удовольствие. Наверное, это и есть взаимность.
Катарина засыпала одна — покинув ванную на ещё дрожащих ногах, она так и не дождалась хозяина дома в свою опочивальню. Сон, несмотря на хмель и усталость, приходить не торопился. Раскинув заживающие конечности по широкой постели, Катарина накрылась одной лишь простынкой и смотрела в потолок. Ей было хорошо и уютно. И она знала, что это не надолго, и оттого пыталась сохранить, запечатлеть в себе каждую эмоцию. Ведь подобного, скорее всего, больше никогда не повторится. Одна волшебная ночь между одиночеством и одиночеством. Закрывая глаза, Кэт шептала: “Не уходи”, обращая эти слова к самой ночи.
***
Пробуждение вторгается в тихий утренний сон, бесцеремонно его разрушая. Причина пробуждения не в слишком ярком солнечном свете, льющемся в комнату через чистые оконные стёкла и обжигающем глаза даже сквозь опущенные веки; она не в гомоне просыпающегося пригорода, настигающем слух шебуршанием машинных шин по гравиевым дорожкам и сигналах включения и отключения поливальных систем на окрестных лужайках. Пробуждение просачивается изнутри, прогоняя сон и завладевая Катариной — она просыпается оттого, что её ласкают. Осторожные, но настойчивые поглаживания между бёдер заставляют её ноги крепче сжиматься, и тому, кто ласкает, приходится протискиваться меж них с категоричным напором. Катарина не хочет видеть Лоренца, его лицо, в момент, когда он это делает — не хочется ей и того, чтобы он видел её сейчас, сонную и неумытую, поэтому она прикрывает своё лицо краешком блестящей шёлковой простыни, что ночью служила ей одеялом, и отдаётся ощущениям. Пи́сать хочется — как всегда после пробуждения, но она терпит: поход в туалет только всё испортит, разрушив и атмосферу, и возбуждение. Низ живота полнится щекоткой — такой невыносимой, что если сестра не получит разрядки, то просто задохнётся. Только бы Лоренц не надумал войти в неё, при переполненном-то мочевом пузыре. Но у утреннего благодетеля свои планы: подхватив девушку под коленями, он дёргает её на себя, разводя ноги в стороны. У самой своей промежности она чувствует его чресла, и предвкушение неминуемого отдаётся в груди прерывистым вздохом. Лоренц приподнимает её таз, чтобы подложить под него подушку. Он входит медленно и не полностью — кажется, он даже нежен — и скользит внутри, хлюпая избыточной влагой. Там так тесно, а щекотка уже почти невыносима — желание помочиться и острое возбуждение сливаются для сестры в единую жгучую потребность. В отличие от Катарины, Лоренц не собирается отказывать себе в удовольствии наблюдать. Вдоволь налюбовавшись восхитительными розовыми лепестками, с лёгкостью его принимающими, он переводит взгляд на лицо, прикрытое шёлковой тряпицей жемчужного цвета. Катарина дышит шумно, через широко распахнутые губы, отчего при каждом вздохе её рот непроизвольно засасывает кусочек лёгкой простынки, оставляя на ней влажные пятна слюны.