— Не хочешь смотреть — не смотри, — равнодушно проговаривает он, покидая тёплое лоно.
Прежде, чем Катарина успевает протестующе захныкать, он обёртывает её голову простынёй в несколько слоёв, закрепляя конструкцию на шее лёгким одинарным узлом. Длинный хвост неиспользованного полотна стелится по ложу.
— Дышать можешь? — добившись положительного кивка, он прибирает неизрасходованную материю и, заведя обе руки лежащей на боку девушки ей за спину, скрепляет запястья скользким ненадёжным шёлком.
— Что Вы делаете, господин епископ, — приглушённый материей голос выдаёт волнение.
И правда — что? Лоренц уже далеко унёсся в своих фантазиях — туда, где нет никаких епископов. В шестой век. После очередного набега на имперские окраины, его племя — племя германских варваров — вернулось домой с неплохим уловом. Он смотрит на худосочную римлянку, не в силах решить — как же ею распорядиться? Лоренц выдавливает довольную улыбку из нервно сжатых губ. Не отдать ли её на поруганье своим неотёсанным собратьям? А это неплохая идея! Его друзья, что точат ножи в своих хибарах, обтирая кровь с зазубренных клинков о медвежьи шкуры, служащие им одеждой, порадовались бы такому подарку. Не зря их зовут варварами: они — дикари, а их женщины — дикарки. И горе чужестранке, волею судеб попавшей в их дикие края. Интересно, сколько орудий она сможет принять в своё худое тело? Стряхнув наваждение, Лоренц делает воображаемую засечку на память: Катарина не готова к таким играм, но задумка-то не плоха… Пожалуй, он прибережёт её для сговорчивой Ванессы.
— Скажи, чего ты хочешь? — шепчет он в шёлковый узел на её шее.
— Хочу кончить и пописать, — честно отвечает она.
— Что — именно в таком порядке?
Откинувшись на спинку кровати, он усаживает беспомощную девушку себе на колени. Она долго ёрзает, стараясь устроиться на члене поудобнее. Он управляет ею, вцепившись в белые ягодицы и с остервенением насаживая её на себя, пока Катарина, скованная по рукам, шумно постанывает в шёлк. Вскоре он отпускает свои руки, но ска́чки не прекращаются — приподнимаясь на коленях, она продолжает осаждать его ствол со всей яростью, на которую способна. Её судорожные вскрики следуют за несколько мгновений до того, как Лоренц орошает семенем её белое бедро.
Он развязывает ей руки, не трогая голову. Женщина бессильно откидывается на постель.
— Спускайся вниз, когда будешь готова, — накинув халат, Лоренц покидает комнату. — Завтракать будем, — доносится через минуту уже снизу.
***
Прихода лета никто и не заметил — тридцать первое мая сменилось на календаре первым июня, но для жителей Рюккерсдорфа это не значит ровным счётом ничего. День за днём Шнайдер играет свою роль, и всё чаще ему начинает казаться, что в своём замысле он преуспел. Жизнь в деревне течёт своим чередом: дети радуются каникулам и установившейся жаре, фермеры налегают на орошение, опасаясь, как бы богатые всходы не погибли от засухи, молельный зал церкви не пустует ни дня, а по воскресеньям он и вовсе полон — жители словно пережили перерождение: жадно внимают они словам своего пастора, с ещё большей готовностью выстраиваясь на евхаристию и вкушая из его рук плоть и кровь Христовы. И только пристальные взгляды Гюнтера, Дюреров и Веберов, да всё чаще задерживающаяся в церкви после служб под предлогом изучения новых партитур фрау Мюллер не дают ему забыться: он под колпаком, за ним следят. Иногда, по ночам, он, мучимый бессонницей, вздрагивает — ему чудятся шаги под окном и скрипы входной двери. А забывшись тревожным сном, отец Кристоф видит кошмары совсем уж дьявольского содержания: ему снится кровь, мясо, туши животных — словом, всё то, от чего его воротит. Однажды в присутствии органистки он обмолвился, что собирается съездить в Нюрнберг, навестить сестру, с которой давно не виделся, но старушка строгой отповедью ясно дала понять: контакты с внешним миром — под запретом. “Не подвергайте опасности тех, кто Вам дорог, отец”, — сказала она, проводя на удивление ровным, не тронутым артритом пальцем по рукаву его сутаны. Пауль звонит каждый день, но Шнайдер так и не осмелился на разговор с другом — он опасается выдать волнение и спровоцировать того на очередной необдуманный поступок, а ещё он очень боится растрогаться, услышав голос, по которому так скучает, и поэтому за непринятыми вызовами следует лишь текстовое сообщение: “Милый Пауль, не волнуйся, со мной всё хорошо. Скоро всё закончится, и мы встретимся”. Последняя фраза — сонная таблетка для друга, сам же Шнайдер в скорую встречу не верит. В глубине души он давно уже не верит, что выход есть.
Вечером первого летнего дня Шнайдер, как обычно, читает жития святых, сидя в своей кровати со скрещенными по-турецки ногами, как вдруг в дверь его жилища постучали. Нехотя он поднимается, чтобы впустить визитёров: на пороге стоит фрау Вебер:
— Простите за беспокойство, отец, но Вы срочно нужны нам в Церкви, — не ожидая ответа, она добавляет: — Облачитесь в праздничное и захватите тексты, необходимые для обряда крещения.
“Началось”, — проносится в голове у пастора. Психологи объясняют интуицию работой подсознания, клирики — провидением Божьим, но Шнайдеру природа его прозрения уже не важна: он просто чувствует неладное. Он сам за себя и один против всех, никто не придёт ему на помощь, да он никого и не позовёт. Попросив фрау дождаться его в церкви вместе с остальными, он остаётся один и, прежде чем покинуть дом, истово молится. Он просит Господа дровать ему силы не сломиться, он просит твёрдости и решимости — он просит обо всём, чего ему всегда так не хватало. Закончив молиться, он, как и было условленно, облачается в праздничное, хватает домашний томик Библии и бесполезный мобильник, и закрывает за собой дверь на ключ. Он уверен, что покидает свой дом навсегда.
Двери церкви прикрыты, но не заперты. Вступив внутрь, отец чуть не роняет книгу из рук: несколько десятков человек уже ждут его, рассевшись по первым рядам, а в центре, у алтаря, стоит Клемен. Он тоже держит книгу — знакомую Шнайдеру бесовскую писанину авторства проклятого лжепророка. Сердце падает в желудок. Шнайдер ступает в проход между рядами, и дверь за ним запирают на засов.
— Вы уже слышали, отец? Беда настигла нас раньше, чем мы успели к ней подготовиться! — глава местной администрации вещает со своего места, пристально глядя настоятелю в лицо. — Сегодня утром пришло официальное оповещение — строительство трассы через наши земли начнётся уже этим летом…
— Поля, луга, посевы, наши леса и реки, наши животные и птицы, наши люди, наша деревня — вся наша жизнь будет разрушена, — подхватывает фрау Мюллер. — Я прожила много лет, и я помню, как скончался мой благоверный супруг — старость прибрала его, но зрелище то было невыносимо. И знаете что — я не собираюсь наблюдать, как умрёт и моя деревня.
— Она и не умрёт, фрау Мюллер, — перебивает её трактирщик. — С нами Ангел, и наше будущее в его руках, а также в руках досточтимого отца настоятеля. Исполним волю Господню, ниспосланную нам через его святого Пророка, и тогда все инстанции — и региональные, ни федеральные — утеряют над нами всякую власть.
— Правда твоя, Гюнтер. Отец, — старуха обращается к опешившему священнику, — сегодня всё закончится. Сегодня Рюккерсдорф получит очередное благословение, и Вы должны гордиться возложенной на Вас святой миссией.
— Что… что вы имеете в виду? — Шнайдер изо всех сил усмиряет подкатывающую панику.
— Господин настоятель, крестите меня заново, а покрестив, отправьте меня к отцу! — радостно верещит Клемен.
— К отцу? Но разве он не здесь, не в этом зале? — Кристоф указывает на сидящего в первом ряду, справа от прохода, герра Вебера.
— О нет, мой отец — Господь Всемогущий. Римляне распяли Иисуса, воссоединив его с Отцом и тем самым освободив человечество от грехов. Сегодня мой черёд освободить этих людей, — мальчик театрально обводит рукой всех собравшихся.
Шнайдер пятится к амвону и спотыкается о порожки. Едва не упав, он мечется вокруг алтаря — разум покидает его. Втемяшившись в кафедру, он безвольно оседает, зарываясь пальцами во влажные от пота волосы.
— Кто?! Кто ещё с вами? Скажите, сколько вас? — обращается Кристоф к толпе. Здесь не все: неужели в деревне не осталось никого, кто был бы способен дать отпор царящему тут сумасшествию?