— Я люблю тебя, Шнай. И всегда буду любить. Прости, что не сказал этого раньше. Возможно, тогда тебе бы не было так страшно.
— Я тоже тебя люблю, Пауль! — внутри Кристофа всё клокочет, вопиёт, но он остаётся всё тем же холодеющим, едва дышащим полутрупом. Но Пауль знает, что ему страшно! Пауль всё чувствует!
— Я ведь сразу понял, что ты особенный. Не бывают простые люди такими чистыми, понимаешь? Мне было так больно, и я изливал свою обиду на бумагу. В виде стихов. Слава Богу — ты не увидишь их никогда. Конечно, их найдут, и тогда имя моё будет предано позору. Пусть так. Но ты не бойся, слышишь? Ты не один. Туда пойдём мы вместе. Я поддержу — мы не оступимся. И пусть после наши дорожки разойдутся — ты за мою участь не переживай. Таким, как я, прощенья нет, но эту долю выбрал я сам. Мне и искупать её в вечности.
— Пауль, что ты такое говоришь? Перестань! Беги, оставь меня, спасайся! — Шнайдер уже горит изнутри, но на его белой коже не проступает ни капли пота.
— Ты — моя жизнь, без тебя мне самому жизни нет. Я тебя не оставлю, и ты не чувствуй вины — это мой выбор. Хуже уже не будет: один смертный грех, другой — какая разница.
Пауль привстаёт и, пошарив руками вокруг, нащупывает топор. Он так тяжёл, а лезвие остро — его точили. Хотели жертвенной крови, сумасшедшие? Получите! Только будет она пролита не во славу вашу, а во имя любви, что сильнее жизни. Пауль устраивается поудобнее и закатывает рукава джемпера по локоть. Он стискивает древко между коленей — так, чтобы остриём топор смотрел прямо на него, и проводит предплечьями по лезвию. Два глубоких продольных разреза, немного неровных. Тёмные полосы от запястий до локтей. Кровь стремится наружу, обжигая кожу, стекая на пол. Пауль возвращается к возлюбленному. Не стыдясь замарать его праздничного одеяния, он обнимает друга так крепко, как только может, и закрывает глаза. Текут минуты, и его неумолимо клонит в сон — в сон, из которого не вернуться. Веки всё тяжелее, а дыхание всё поверхностнее. Пауль уже потерялся — он бродит где-то по грани, не замечая, как из остекленевшего ока его друга сбегает одинокая горячая слеза. Она бежит по впалой щеке и теряется в волосках щетины на тонкой шее. Туда пойдём мы вместе…
***
Однообразные будни взаперти, в неге и спокойствии, быстро привили Катарине новые привычки. Она годами недосыпала, поднимаясь ни свет ни заря на утреннюю молитву, посвящая весь день делам служения и уже затемно падая без сил на свою жёсткую койку, чтобы моментально забыться самым крепким сном всего на несколько часов. В доме епископа нет распорядка — и Катарина подолгу спит. К вечеру, немного успокоившись и возложив все надежды на спасение отца Кристофа руками керперовских манифестантов, она поднялась в свою спаленку и задремала. Обычно её будит Лоренц: ласки сонной сестрицы доставляют ему особенное удовольствие. Этим же вечером он так и не пришёл, и Катарина проспала до самых сумерек, безмятежно и безо всяких тревог. Она не слышала, как господину епископу позвонили, да не на мобильный, а на рабочий телефон в кабинете, куда она так ни разу и не заглянула; не видела она, как он в спешке вызвал Лео, чтобы тот подготовил машину, а заодно и помог ему облачиться — епископ оделся в торжественное, а путь предстоял неблизкий — в Мюнхен, в резиденцию кардинала Маркса. Предвкушая скорую и такую неожиданную встречу и с самим ординарием, и с обоими коллегами-епископами, которые, должно быть, сейчас так же спешно готовятся покинуть свои вотчины — Пассау и Регенсбург, епископ аугсбургский перед уходом лишь черканул зазнобе записку. Чтоб не волновалась. Катарина проснулась одна, за окном последними лучами затихал день. Сладко потянувшись, она проследовала на кухню и налила себе сока. Уже загрузив в микроволновку вчерашние макароны и усевшись за стол, она вдруг заметила придавленный вазой с живыми цветами клочок бумаги. Вот же епископ — нет, чтобы смс отправить! Катарина невольно улыбнулась.
“Меня не жди, уехал по срочным делам. В холодильнике еды на целую неделю. Отдыхай, долечивайся, ни в чём себе не отказывай. Скоро увидимся”.
Улыбка сползает с её губ вместе с осознанием. Он уехал и оставил её одну, даже не предупредив, куда и зачем направляется? И это в день, когда в Рюккерсдорфе ожидаются столкновения с общественниками? Зная, как сильно её тревожит судьба Шнайдера? В отчаянии схватившись за телефон, она набирает самый знакомый на свете номер.
— Кэт, я занят. Больше не звони.
На фоне — шум колёс, шум дороги. Лоренц в пути. Короткие гудки. Обуреваемая злобой, сестра жмёт на кнопку повторного вызова, но гудков больше нет — епископ либо отключил телефон, либо как-то заблокировал её номер… Микроволновка уже давно пищит о готовности макарон — но ни еда, ни сок в горло не лезут. Заставив себя проглотить немного, Катарина выскакивает из-за стола и бежит ко вxодной двери. Конечно, та закрыта, и ключей у неё нет, как нет ни малейшего понятия о том, как работает система сигнализации. Бросившись к витражным окнам, она тут же отступает — на них нет рам: только врезанные в стену мозаичные картины из толстенного цветного стекла, защищённые крепкими литыми решётками. Оббежав весь первый этаж и так и не найдя ни единой лазейки, которую можно было бы использовать для того, чтобы выбраться наружу, сестра устремляется наверх. Сперва — в свою комнату. Окно, которое она сама так часто открывала, ныне оказывается закрытым, в уголке помигивает салатовый огонёк — так и есть: дом на охранке, все окна заблокированы системой. Со всей злости Катарина подхватывает стул и замахивается, но тот падает из её рук, больно ударяя по ноге. В резиденции может быть только одно место, где сестра ожидает обнаружить пульт контроля за домашней системой безопасности — это кабинет епископа. Ринувшись к двери и врезавшись плечом в неё с разбегу, она думала, что если не выбьет, то хотя бы пошатнёт её. Но её ожидает открытие иного рода — дверь бронированная, а древесиной облицована лишь снаружи, отчего внешне она и не отличается от других дверей на этаже. Замок врезается в стену шестью стальными штырями, а стены здесь древние, каменные… Замок имеет систему электронного доступа, но Катарина, конечно, кода не знает. Пометавшись по всему дому, она в бессилии оседает на красный ковёр в центре коридора второго этажа. Несколько дней она наслаждалась пленением, но вот несвобода повернулась к ней обратной стороной. Она взаперти, она в заточении. Вся её жизнь зависит от хозяина этих хоромов, от того, когда он соблаговолит вернуться. Птичка в клетке…
Вспомнив про отца Пауля, она тут же набирает ему. Находиться в неведении невозможно — ей нужны новости, информация, хотя бы обрывки сведений. Ей нужно успокоиться… Но телефон Ландерса, похоже, последовал примеру телефона Шнайдера — бездушные гудки режут сознание на куски. Катарина в шаге от истерики. Прислонив всё ещё мычащую монотонными длинными гудками трубку к своим губам, она ложится на пол. Птичка хотела в клетку, и её туда пустили. Там есть зёрнышки, жёрдочка и водичка — всё, что нужно для комфортной жизни. А ключи от клетки птичке ни к чему.
Она лежит так, уткнувшись носом в давно не чищеный ковёр — с тех пор, как она здесь, прислуга в доме не появлялась — и пролежала бы так всю ночь, но трубка вдруг разрождается несносным рингтоном. Давно пора бы сменить его на что-то более мелодичное. Номер не определён, и Катарина радостно жмёт на приём: сейчас она готова услышать кого угодно — Шнайдера, Ландерса, Лоренца, матушку Марию, да хоть бы даже рекламного агента, впаривающего косметические процедуры премиум-класса методом холодного обзвона.
— Алло…
— Что-то, подруга, ты совсем пропала! Припахали святоши тебя видно не слабо, раз о друзьях позабыла. А может, ты возгордилась? Звезда пресс-конференций…
— Штеффи!
— Ээ… А кого ты ожидала услышать? Номер-то вроде мой…
— Некогда объяснять! — про лесное пленение, червивый мобильник и воссоединение с господином епископом она подруге вряд ли когда-то поведает. — Штеффи, вытащи меня отсюда! Умоляю!
— Э, вас там что, в монастыре уже насильно держат? Как при короле, как его, ну который всех своих жён по монастырям позапирал…
— Штeффи, заткнись и слушай! Я в резиденции епископа! Я заперта! Придумай что-нибудь! Мне срочно нужно на волю!
В трубке воцаряется тишина, и Кэт почти что видит сквозь пространство, как Штеффи в задумчивости чешет затылок, хмурит брови, прикуривает очередную сигарету…