Она лежала и строго смотрела перед собой, и в глазах ее отражалась вся ненависть человека, бесповоротно осудившего себя. Ита же не понимала ее и старалась вызвать в ней обычные чувства покорности судьбе.
— Не говорите мне об этих вещах, Ита, — произнесла она, — я не девочка, и меня пряником не подкупишь. Когда напьешься грязи так, что она уже в горло не идет, то что сделает здесь капля чистой воды? И она загрязнится, и потому лучше меня оставить, как я есть. Кричать, звать тоже ведь некого? Кто услышит вас? Кто может помочь? Покричите о своем ребенке. Правда, если бы я это раньше знала, то, может быть, здесь не лежала бы, но теперь уже поздно горевать. Знаете, — вдруг сказала она, — ведь у Яши новая любовница.
— Не может быть, — возмутилась Гайне, — вот низкий человек!
— Почему низкий? Скажите: человек, и будет достаточно. Вы думаете, что я ревную? Вот тут-то вы ошибаетесь. Я ведь не сразу пошла к Миндель. После того, как я встретила вас, я сказала себе: не нужно идти к Миндель. И не пошла. Стыдно и больно мне сделалось, когда я с вами поговорила. Так замечталась я, так замечталась. Я потом такие хитрости выдумывала, чтобы скрыть свою беременность, что вы бы удивились.
— Зачем же вы не убежали от Яши?
— А зачем вы не убежали от Михеля? Не бежалось как-то. Правда, были мысли, но как у птицы в клетке. Так подумаешь и этак подумаешь, а наступит вечер, и скорее спешишь одеться, чтобы он кулаками не погнал. Но когда очень стало заметно, что я беременна, и этого уже никакими хитростями скрыть нельзя было, то в два дня он мне такую жизнь устроил, что я не выдержала и пошла к Миндель. Я бы, пожалуй, повесилась, — задумчиво прибавила она, — да, повесилась, но надежда помешала. Все мысли были, что, может быть, я в другой раз, когда забеременею, спасу ребенка. Так ведь я хотела матерью сделаться, так хотела!..
Ита вспомнила и свои чувства во время беременности и одобрительно кивнула головой.
— Как-то пьянеешь от этих чувств, — произнесла она, — и кроме ребенка ни о чем не думаешь. Я это хорошо знаю.
Маня закрыла глаза от боли и тихо застонала. Ита, удрученная, молча сидела подле нее и со страданием смотрела ей в глаза. В палате уже было меньше шума. Все женщины чинно лежали на своих местах, и зал принимал свой обычный скучный, официальный вид.
У двух кроватей стояли фельдшерицы и наливали в висевшие на стене кружки воду, которую им подавала служанка. Гайне инстинктивно почувствовала, что нужно уйти и начала собираться. Маня уже громко стонала, губы у нее стали еще краснее, а глаза глубже ушли под лоб.
— Я еще навещу вас, дорогая, — прошептала Гайне, пугаясь этих стонов и не зная, что делать.
Маня вместо ответа сильно крикнула. Ита от страха вскочила. На крик прибежала фельдшерица, а Гайне, опустив голову, быстро пошла к выходу, чтобы избегнуть неприятностей. Она шла с тяжелой головой, опять потерявшись во дворе, и, глядя на мрачные и неприветливые строения, не верила теперь, что из них человек может вырваться живым. Точно длинные змеи, тянулись флигеля во все стороны, и синеватые от косого света стекла окон, как глаза, зловеще глядели на нее, когда она проходила мимо них.
"Погибла Маня", — пронеслось у нее, и, вспомнив, что ее ребенок тоже за этими стенами, она со стоном вздохнула.
Случайно она набрела на ворота и пошла к выходу. Когда она очутилась на улице, то вдруг увидела Михеля, который, казалось, поджидал ее. При виде Иты, он быстро подошел к ней и без предисловий стал кричать, что уже час, как поджидает здесь, но еще более разозлился, когда она заметила ему, что не знала об этом.
— Ты всегда должна думать, что я тебя поджидаю, если так мало приносишь мне, дрянь этакая.
Ита даже не подумала упрекнуть его в том, что он не спрашивает о ребенке.
И только ради того, чтобы отвести его гнев, который мешал ее думам, сказала искусственно спокойным голосом:
— Помнишь, Михель, Маню? Она лежит здесь при смерти. Я только что от нее.
Михель притих и засвистал.
— Да, да, я что-то слышал об этом, — пробормотал он, — но Яша совсем не знает, что ее болезнь так опасна.
— Вероятно, потому он и поспешил сойтись с другой. Правда, вот уж подлец. Хорошие товарищи у тебя, Михель, нечего сказать.
— Ну, ну, это не твое дело. А на какой черт, скажи, нужна ему больная?
Ита с ненавистью посмотрела на беспечное лицо Михеля и, сдержав еще раз закипевший в ней гнев, вынула последние пятьдесят копеек, молча отдала их ему, и когда он ушел от нее, облегченно вздохнула и поспешила домой.