Я показал им шрам, оставшийся от глубокой раны, когда-то нанесенной мне диким кабаном во время охоты на горе Геликон, раны, которую они хорошо помнят, поскольку сами были свидетелями этого несчастного случая. Эвмей и Филесий онемели от удивления, и глаза их наполнились слезами.
— Сейчас не время плакать, — сказал я, боясь выказать перед пастухами и свое волнение. Что подумали бы они о своем царе Одиссее, если бы увидели его плачущим? — Когда вернетесь в зал, сразу заприте все двери на крепкие засовы так, чтобы никто из женихов не мог выйти. Но сначала удалите всех служанок, потому что зрелище будет не для женских глаз. И никому не говорите, что я здесь, даже Пенелопе, пока я сам вам этого не прикажу.
Оба пастуха, плача, поклялись мне, что вместе со мной пройдут весь путь от начала до конца, что бы ни случилось. Они стали целовать мне руки, обливая их солеными, как море, слезами. На этом острове только и остается, что плакать, подумал я, хотя наступило время утереть слезы и смотреть в оба.
— Теперь мне надо вернуться, — сказал я, — так как никто не должен видеть нас здесь вместе, особенно этот шпион Ир. Через некоторое время вы последуете за мной, а когда Телемах повелит, ты, Эвмей, подашь мне лук и стрелы.
Я возвратился в зал в тот момент, когда Эвримах разогревал лук прямо над огнем очага. Потом он отошел к каменному порогу и попытался натянуть тетиву. С покрасневшим лицом, взмокший от усилия, с шеей вытянутой и напряженной, как ствол дуба, и с набухшими на лбу венами, он после двух неудачных попыток отказался от дальнейшей борьбы, униженно опустил глаза и швырнул лук на пол. Потом Эвримах обратился к сидевшим в зале участникам состязания.
— Горе мне, — сказал он хриплым голосом. — И не только оттого, что мне не придется взять в жены прекрасную и чистую царицу Пенелопу, а еще и оттого, что об этом позоре долгие годы будут помнить даже дети наших детей. Моя неудавшаяся попытка показала, что никто, кроме Одиссея, не сможет согнуть его лук.
— Говори о себе, а не о других, — оборвал его Антиной и сказал, что сейчас пора хорошенько выпить, а утром, после ночного отдыха, возобновить состязание.
— Пусть виночерпии наполнят кубки, а потом боги выберут достойнейшего. Нет, мы не откажемся так просто от состязания, угодного суровой Пенелопе. Не только самим себе, но и ей надо доказать, что мы не хуже Одиссея.
Успокоенные Антиноем женихи снова стали пить вино из серебряных кубков, а я тем временем встал со своей скамьи и топнул ногой, чтобы привлечь к себе внимание.
— Хочу сказать несколько слов вам всем, женихи, но главным образом я обращаюсь к Эвримаху и Антиною: пусть мне позволят испытать свои силы, интересно, ослабили ли их бродячая жизнь и перенесенные тяготы или я еще сохранил былой огонь в крови.
— Что за безумные мысли взбрели тебе в голову, злосчастный чужеземец? — прервал меня Антиной. — По настоянию Телемаха мы посадили тебя, вшивый оборванец, за свой стол, но, как видно, винные пары помутили твой разум, если ты требуешь того, что тебе не подобает, и забываешь о том, что лишь высокое положение позволяет каждому из нас предложить себя в мужья царице Пенелопе. Хмель — дурной советчик, и ты, жалкое ничтожество, рискуешь навлечь на себя серьезные неприятности.
Но тут сразу же вмешалась Пенелопа и сказала громко и твердо:
— Антиной, будет несправедливо обижать Телемахова гостя. Не опасаешься ли ты, что, если ему удастся натянуть тетиву и пропустить стрелу через двенадцать колец, он сможет жениться на мне и занять место Одиссея на царском троне? Или вы все боитесь, что он похитит меня, как Парис похитил Елену, хотя вам хорошо известно, что у него нет даже крыши, под которой можно укрыться от дождя? Я не думаю, чтобы у нашего гостя были такие претензии, просто он хочет испытать свою силу, как в палестре. Так что нечего вам беспокоиться. Оставайтесь на своих местах и давайте вместе посмотрим, на что способен этот чужеземец; если ему не удастся согнуть лук, можете вдоволь посмеяться над ним, если же он станет победителем, то заслужит всеобщее уважение и вам придется прекратить издевательства над ним.
— Мы боимся не того, что ты станешь его женой, добрая Пенелопа, или что он захочет стать царем Итаки, — ответил Антиной, — а того, что на всей Итаке и на всех неведомых землях будут говорить о том, как какой-то безвестный бродяга сумел согнуть лук Одиссея, а благородные женихи позорно ему уступили. На протяжении веков эта постыдная история будет передаваться от отцов к детям, как сказал Эвримах, и имена наши втопчут в грязь. Только это и пугает нас, любезная Пенелопа.
Бедный Антиной, обуянный гордыней, он думал, что даже в отдаленном будущем какой-нибудь праздный певец упомянет его имя и вздумает рассказывать людям о событиях, происшедших на Итаке— островке, затерявшемся в безбрежном океане. Как он заблуждается! Через несколько лет перестанут вспоминать даже Троянскую войну— событие, которое нам, участвовавшим в ней, казалось достойным увековечения. Каких только иллюзий не строят люди относительно будущих времен, не сознавая, что их великие деяния скоро позабудутся так же, как забываются войны между колоннами муравьев. Проклятый Антиной заботится о памяти о себе, когда лучше бы ему сейчас позаботиться о собственной жизни, которой он скоро лишится.
— Дайте ему лук, — суровым голосом сказала Пенелопа. — Посмотрим, на что он способен. Похоже, что, несмотря на бродячую жизнь, наш гость — человек благородной крови, так что, если ему удастся пустить стрелу, это не обесчестит вас — высокородных женихов. А если случайно он окажется победителем, я сама вручу ему богатый плащ и тунику, посох из сверкающей бронзы, острый меч и прочные кожаные сандалии, ибо он, конечно же, захочет вновь пуститься в странствия. Всем известно, что, когда человек привыкает к бродячей жизни, долго скитаясь по суше и по морям, он становится рабом своей страсти к путешествиям. Никому уже не удержать его на месте, и он будет бродяжничать всю жизнь, позабыв о семье, друзьях, привязанностях и о принадлежащем ему добре. И даже вернувшись к себе домой, он уже будет не способен на проявление чувств по отношению к тем, кто был для него когда-то дороже всего. Вот почему, если он окажется победителем, среди даров, полученных от Пенелопы, он найдет пару сандалий из крепкой кожи, сшитых просмоленными нитями, украшенных бронзовыми пряжками и выжженными узорами.
Похоже, сказал я себе, что сейчас Пенелопа видит перед собой не нищего бродягу, а призрак Одиссея. Сколько же горечи и обиды в ее словах! Теперь мне понятно, зачем ей понадобилось это состязание. После стольких лет ожидания она еще может пролить слезу-другую над своей судьбой, но Одиссей навсегда исчез из ее жизни. Думаю, не исключено, что я отдался на волю волн и всяческих приключений вместо того, чтобы прямиком отправиться на Итаку, именно потому, что в глубине души опасался: чувства Пенелопы изменились, и встреча наша будет для меня слишком горестной. Так что, пустившись на эту хитрость с переодеванием, я шел навстречу жестокой правде.
Выходит, я терплю крушение у себя на родине, в своем собственном доме?
Пенелопа
Я не хотела высказываться слишком определенно и лишь намекнула на то, что бродяжничество в чужих землях — мерзкий порок, из-за которого забывают свой дом и близких. Эти слова вырвались из самого моего сердца. Они были обращены к Одиссею, но он в своем рубище даже бровью не повел, не сжал губы, не нахмурился. Невозмутимым и твердый, как скала, Одиссей спокойно и невозмутимо отнесся к состязанию в стрельбе из лука, которое, казалось мне, должно было, пробудить в нем воспоминания о далеких и счастливых днях.
Телемах же, рассказывая мне об этом мнимом бродяге-чужеземце, утверждает, будто он не раз проливал горькие слезы, вспоминая свой дом на Крите и свою супругу, которую он не видел уже двадцать лет. Иными словами, Телемах хотел дать мне понять, что и другие участники Троянской войны долгие годы бродили по свету, храня в душе верность своему дому. Вероятно, он всей душой хотел оправдать притворство отца и в то же время приготовить меня к моменту, когда Одиссей откроется мне. Однако Телемах хороший лгун, и как же он похож на отца даже своими недостатками!