Я, конечно же, продолжаю терпеть эту ложь, но пока все же закажу искусному ремесленнику пару сандалий, чтобы подарить их Одиссею в подходящий момент со словами: «Что ж, отправляйся в новые странствия по белому свету, и пусть ноги твои будут легки; распусти свои паруса в бескрайних морях и отдайся приключениям, до которых, судя по всему, ты так охоч». Многое мне пришлось бы простить Одиссею. Он прирожденный лжец и хитроумный притворщик, что может быть даже достоинством, когда ложь и притворство обращены против врагов — троянцев и вообще против тех, кто становится у него на пути, но то, что он обманывает собственную жену, прикидываясь жалким попрошайкой, — непростительная подлость. Я перенесла столько обид под крышей этого дома, теперь к прежним обидам добавляется новая.
Пусть же продолжится состязание. Предстоит главная схватка между Антиноем и Одиссеем, и я во исполнение условий должна буду уступить сильнейшему. Мне придется либо признать Антиноя наследником Одиссея и единственным владыкой этого царства — если, к несчастью, в состязании победит он, — либо вновь занять свое место рядом со все еще любимым Одиссеем, хотя его притворство отдалило меня от него больше, чем двадцатилетняя разлука.
Каждую ночь мне снилось его твердое, как бронза, тело, снилось, как я целую один за другим шрамы от ран, полученных на войне, но когда нужно, я умею подавлять свои чувства и накажу его за гордыню. Если Одиссей захочет меня завоевать, осада будет потруднее, чем осада Трои, в которой он когда-то участвовал вместе с ахейцами.
В дело вмешался Телемах и сказал, что не мне судить, следует ли продолжать состязание, и что такое решение подобает принимать только ему. Я не против того, чтобы Телемах заставил себя слушать, даже если такая властность направлена против меня.
— Уходи в свои покои, мать, — сказал он. — Пусть мужчины решают, что надо и чего не надо делать в этом доме.
Я не воспротивилась воле Телемаха, хотя его слова были слишком грубыми. Я поднялась к себе, но с твердой решимостью не сидеть взаперти в такой момент: ведь главным действующим лицом в этом состязании была я. Ни Одиссею, ни Телемаху не удастся превратить меня в предмет домашней обстановки, как бы им того ни хотелось.
У меня есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, так что, как мне доводилось делать сотни раз в менее важных случаях, я спрячусь за занавесом наверху лестницы и буду следить за тем, что происходит в большом зале.
Войдя в свои покои, я глянула на бледную луну, к которой обращалась за советом в долгие бессонные ночи. Как я устала от всего, что происходит в нашем доме! Сколько горьких дум, сколько печали и сколько одиночества накопилось в пространстве между моими покоями и светящейся там, наверху, луной за все эти годы ожидания! Сегодня луна, от света которой растут деревья и волнуется море, холодна и нема, она то и дело прячется за облаками и остается равнодушной к моим переживаниям. С каждым днем отмирает какая-то частичка моей души.
Да, я чувствую себя пустой скорлупкой, но подобает ли мне сдаться именно сейчас, когда Одиссей готовится взять в руки лук и, возможно, решится моя судьба? Что будет, когда состязание возобновится? В состоянии ли Одиссей после двадцати лет, растраченных на никчемные и утомительные приключения, согнуть лук, как когда-то? Нет, не следует мне предаваться растравляющим душу сожалениям о прошлом. Надо следить из-за занавеса за всем, что происходит внизу, в большом, полном людей зале, где решается моя судьба и судьба Итаки.
Одиссей
Едва взяв в руки лук, я ласково погладил его, как музыкант гладит цитру или моряк — руль, прежде чем отдать швартовы. Я посмотрел, не источен ли червем белый ясень и достаточно ли крепки металлические скобы. Потом протер лук краем плаща, чтобы очистить его от слоя жира. Наконец, поплевав на ладони, я, ухватился за два металлических конца, хорошо проверил, насколько упруга лука, и быстрым движением согнул ее, натянув тетиву.
Гул удивления прокатился по залу. Я огляделся по сторонам и с вызывающим видом подергал тетиву, которая издала веселый вибрирующий звук, весьма зловещий для ушей женихов, вновь примолкших и замерших на своих скамьях.
Те, что помоложе, смотрели на меня растерянно, ибо поняли, что предмет этот мне знаком и я сумею использовать его с искусностью, достойной Одиссея.
Я вновь подергал тетиву, глядя, как женихи начинают подавать признаки нетерпения.
— У тебя в руках лук, а не цитра! — сердито закричал Антиной. Остальные хором поддержали его.
Тогда я неспешно сбросил на пол свой рваный плащ, взял из колчана стрелу и какое-то время постоял неподвижно со стрелой в руке, отчего напряжение в зале возросло.
Примерившись глазом к двенадцати стоявшим в ряд кольцам, я набрал в грудь побольше воздуха. Когда-то, когда я владел луком безукоризненно, стрела даже нс задевала колец секир.
— Ну-ка, давай покажи нам, на что ты способен, бродяга!
Наконец я натянул тетиву, согнув лук, прицелился и пустил стрелу, которая со свистом пролетела сквозь все двенадцать колец и высекла сноп искр из мраморной стены в глубине зала.
По залу пронесся тревожный гул, а затем наступила мертвая тишина.
— Не опозорил тебя гость, — обратился я к Телемаху, -которого ты так радушно принял в своем царстве и допустил к участию в состязании. Лук легко согнулся в моих руках, и стрела полетела в нужном направлении. Таков мой ответ на насмешки женихов, невольно глядящих теперь на меня с уважением, хотя им все еще хочется выгнать меня из этого дома, словно они его хозяева. Отныне мне будет отведено постоянное место за царским столом, — сказал я, повернувшись к онемевшим от удивления женихам, — оно принадлежит по праву мне, а не таким охочим до чужого добра бездельникам, как вы. Что ж, принимайтесь опять за еду и питье — ведь это ваше излюбленное занятие и предмет ваших вожделений, пусть играет музыка, может, она вернет вам приятное расположение духа. Правда, ненадолго. Если звуки цитры, пение и запах жареного мяса не смогут развеять ваши страхи, я берусь помочь делу, пользуясь вот этим луком и этими стрелами.
Я сбросил с себя рубище нищего, до сих пор прикрывавшее мою грудь, и заговорил громко, угрожающе:
— Праздник кончился. И уже не двенадцать колец будут мишенью для моих стрел.
С этими словами я пустил стрелу, попавшую в шею Антиноя как раз в тот момент, когда он поднимал наполненный до краев серебряный кубок с вином. Ангиной рухнул на пол, захлебываясь кровью, хлынувшей из раны на шее и изо рта. Упали на пол и кубок с вином, и еда, к которой он уже протягивал руку.
Охваченные ужасом женихи попрятались за колоннами и в углах зала, ища глазами оружие, которое мы с Телемахом предусмотрительно спрятали.
— Ты убил самого благородного и сильного из молодых мужей Итаки, и это преступление станет для тебя смертным приговором, — закричал Ктесипп, не показываясь из-за колонны.
— Почему вы прячетесь? Куда подевалась ваша наглость? Куда подевалась ваша спесь? — сказал я, обращаясь к женихам. — Вы надеялись, что меня нет в живых, и стали грабить мое добро, вы спали с моими рабынями и бесстыдно навязывали себя моей супруге, а теперь вы все умрете собачьей смертью, поплатившись за свою подлость.
Женихи в ужасе попадали на колени, поняв наконец, кто перед ними.
Ответить мне осмелился один лишь Эвримах.
— Если ты действительно Одиссей, — сказал он, — то надо признать, что ты во многом прав. Но Антиной, а он главный из тех, на ком лежит вина за все зло, уже мертв. Это он подстрекал нас всех, не только потому, что рассчитывал стать избранником Пенелопы, но и потому, что хотел убить Телемаха и стать царем Итаки. Теперь мы просим у тебя прощения и готовы возместить золотом и скотом весь ущерб, который причинили тебе за эти годы.