На помощь мне из глубины зала пришел Телемах и обратился к матери со словами сурового упрека:
— О моя печальная мать с бесчувственным сердцем, почему ты не обнимешь отца, вернувшегося после стольких лет на родину и с великой опасностью для жизни сумевшего освободить наш дом, зачумленный женихами? Что тревожит твою душу? Почему ты молчишь? Тебе нечего сказать своему супругу? Почему ты нн о чем его не спрашиваешь? Он смиренно решил предстать перед тобой в отрепьях нищего и теперь вымаливает у тебя хоть улыбку, хоть одно ласковое слово. Ни слезинки не вижу я в твоих глазах, ни единое слово не сорвалось с твоих уст.
— Среди тысячи мужчин, — отвечала Пенелопа, — я узнала бы Одиссея даже через сто лет. Но этот незнакомец — нищий ли он, или отпрыск славного рода — всего лишь подобие Одиссея, притворщик, с помощью лжи проникший в наш дом. Он был тебе прекрасным союзником в борьбе с женихами, и теперь ты многим обязан ему, но не можешь же ты отдать ему в награду свою мать, как какой-то меновой товар. Отнесись с уважением к моим чувствам, Телемах, и позволь мне самой решать, кто это — самозванец или человек, с лица которого прошедшие годы стерли черты Одиссея до такой степени, что я больше не узнаю его. Но если война и долгие странствия на обратном пути так глубоко его изменили, тогда пусть будут прокляты и эта война, и эти странствия. Телемаха возмутили слова матери.
— Неужели, если ты не узнаешь его в лицо, тебе ничего не говорит твое сердце?
— Не забывай, Телемах, что ты был совсем маленьким, когда твой отец отправился на Троянскую войну, и потому ты с такой легкостью поддался обману, который замыслил этот незнакомец. Но я в день его отъезда была женщиной, а не девочкой, так что позволь уж мне решать, он это или не он, и постарайся не бросать мне столь бессмысленных упреков.
При этих словах Пенелопы я почувствовал, как леденеет мое сердце. Итак, Пенелопа не узнает меня и упрекает Телемаха в том, что он хочет превратить ее в меновой товар. А я, по ее мнению, самозванец. За что боги так ополчились против меня и изгнали из сердца Пенелопы? Должен сказать, что лишь в одном она права — когда проклинает войну и мой слишком затянувшийся обратный путь.
— Душа моя, — сказал я ей, — целых двадцать лет мечтал я об этом дне. О тебе я думал у стен Трои, когда на ахейское войско опускалась темнота; о тебе я всегда говорил с моими соратниками, о тебе я с любовью вспоминал всякий раз, отправляясь на опасную вылазку. К тебе устремлялись мои мысли, когда буря швыряла мое судно во враждебных водах или когда кровожадный Полифем заточил нас в своей пещере и сгубил моих лучших товарищей. А теперь, когда я освободил дом от всех женихов, ты смотришь на меня как на чужеземца, советуешь мне покинуть остров и родной дом. Многие годы я слушал твой голос в блестящей раковине, которую яростная волна вырвала у меня из рук во время кораблекрушения, так что же, вместе с раковиной я потерял и свою жену?
Когда я произносил эти слова, мне опять не удалось сдержать предательских слез, покатившихся по моим щекам.
— Вот доказательство того, что этот бродяга — не Одиссей, — воскликнула Пенелопа, обращаясь к Телемаху. — Одиссей был тверд сердцем, и я никогда не видела на его глазах слез, даже тогда, когда он прощался со мной, поднимаясь на корабль, чтобы плыть к Трое с другими ахейцами. Слезы не подобают Одиссею: за всю нашу совместную жизнь я не видела его плачущим ни от радости, ни от горя. Мужчина, бесстыдно проливающий слезы перед женщиной, не может быть Одиссеем. Пусть этот человек отправляется искать свою судьбу в других местах. Ты, Телемах, дай ему тунику и шерстяной хитон, а скоро будут готовы и его сандалии. И позаботься о том, чтобы его вознаградили за доблесть, которую он проявил, помогая тебе покончить с ненавистными женихами и отвоевать свое царство. Помни также, что вознаграждение должно быть щедрым. А если этот чужеземец захочет отдохнуть здесь как наш гость, прими его радушно, пусть он получит место за нашим столом и постель в нашем доме.
Так я и знал, что эти неожиданные и неуместные слезы обязательно опозорят и унизят меня. Слезы не подобают Одиссею, сказала Пенелопа, и разве она была не права? Эта предательская слабость преследует меня с тех пор, как я высадился на своем острове. И вот после того, как я уничтожил женихов, одолев все тяготы и опасности, мне самому нанесли поражение слезы.
— Возможно, эти пропитанные кровью нищенские отрепья искажают мой облик, — сказал я Пенелопе, — пора, видно, надеть мне тунику и хитон, которые ты мне великодушно подарила. Пусть старая няня Эвриклея омоет и умастит мое тело, чтобы я стал достойным твоего гостеприимства. Смею ли я сесть за твой стол в этих лохмотьях, которые помогли мне обмануть тех, кто силой захватил мой дом и отнял у меня власть, но которые, увы, обманули и мою супругу?
— Я приказала швеям сшить одежду, достойную нашего гостя, — сказала Пенелопа, обращаясь к Телемаху, — но нм еще понадобится некоторое время, чтобы закончить работу.
И тут вновь заговорил Телемах:
— Прошу тебя, о моя мать, предложить нашему гостю, которого я считаю своим отцом, одежды Одиссея, которые ты хранишь в глубоком сундуке в верхних покоях. Хоть ты и не признаешь в нашем госте своего мужа, позволь мне принять это решение, всю ответственность за которое я беру на себя. Моя воля такова: пусть наш гость наденет одежды Одиссея, которые тщательно хранились как память о нем в надежде на его возвращение. Я утверждаю, что мой отец Одиссей вернулся и с честью может носить платье, сохранившееся с давних времен.
— Подчиняюсь твоей воле, — ответила Пенелопа, — хотя мне тяжело прикасаться к одеждам Одиссея ради того, чтобы этот бродяга мог, как ты наивно полагаешь, принять облик царя Итаки. Я сама пойду и открою сундук ключом, который тщательно берегла все эти годы, но платье Одиссея не поможет убедить меня в том, что претензии этого человека обоснованны. А пока пусть гость приготовится, смоет со своего тела грязь и кровь, прежде чем надеть драгоценные одежды царя Итаки.
Старая няня Эвриклея отвела меня в один из уголков большого зала и, усадив на скамью, опытной рукой обмыла мое тело мягкой губкой, смоченной в горячей воде и огуречном настое, а под конец умастила меня прозрачнейшим оливковым маслом, старательно массируя руки и ноги, чтобы они стали блестящими и гладкими. Старуха делала все это молча, а я не хотел задавать ей во время омовения никаких вопросов. Я вошел в свой собственный дом неузнанным, теперь же Пенелопа сделала меня и вовсе ему чужим, и хотя подлинный Одиссей был у нее перед глазами, она гонялась за какой-то тенью. Да, я стал унылой тенью человека, злоключениям которою, как видно, не будет конца. Без признания Пенелопы я становлюсь нищим, которым раньше только прикидывался, жертвой своего притворства. В какое же ничтожество я превратился! Выходит, я все еще Никто, как назвал себя Полифему? Но я же не в пещере циклопа, я — у себя на родине, в своем царстве, перед Пенелопой, которая смотрит на меня так отчужденно.
Наконец две служанки принесли белую льняную тунику и пурпурный хитон с серебристыми узорами. Я с трудом натянул тунику, которая стала узка в плечах, да и вообще была мне мала, постарался прикрыть слишком тесную тунику пурпурным хитоном и робко предстал перед Пенелопой, из-за упрямства которой мне самому приходится сомневаться, что я — это я.
Пенелопа
Я согласилась с предложением, а вернее — с приказом Телемаха надеть на Одиссея тунику и хитон Одиссея. Поднявшись по лестнице, я сверху подглядывала за его омовением и. к удивлению своему, заметила, что на теле Одиссея нет шрамов и рубцов, какими, следует думать, обычно покрыты тела старых, закаленных в боях воинов. Если не считать рубца на ноге, все его тело было блестящим и крепким, словно отлитым из бронзы.