— Это я, твой сын Одиссей, о котором ты плачешь и который возвратился на родину через двадцать лет после ухода на Троянскую войну. Теперь, отец, перестань плакать, потому что гнусные женихи, расположившиеся в нашем дворце, уже низринуты к теням Аида. Мы с Телемахом при помощи двоих наших пастухов расправились с ними.
Старый Лаэрт посмотрел на Телемаха, потом перевел растерянный взгляд на меня.
— Как можно поверить в такое? Как вы могли их убить? Я знаю, что женихов много, все они молоды и хорошо вооружены.
Я гордо ответил:
— Женихов больше нет, Телемах может тебе это подтвердить, но нам теперь надо опасаться мести их родных и друзей.
— С трудом верится в это. Неужели боги посылают мне такую радость, да так неожиданно, после стольких лет мучений? Прошу тебя, назови мне какую-нибудь примету, чтобы я признал в тебе своего любимого сына Одиссея. Глаза мои ослабели, и я не могу на них положиться, но прошу тебя, дай мне какой-нибудь особый знак или скажи что-нибудь такое, о чем можем знать только мы с тобой.
Тогда я показал ему ногу со шрамом.
— Помнишь, отец, глубокую рану, которую нанес мне кабан во время охоты на горе Геликон? Но если этого мало, могу сказать тебе, что незадолго до моего отплытия на Троянскую войну мы вместе с тобой посадили десять яблонь и сорок деревьев инжира, чтобы потом можно было сушить их плоды в печи и заготавливать на зиму.
— Вообще-то сорок яблонь и десять инжирных деревьев. Но цифры за столько лет можно и спутать. Теперь я признаю тебя своим сыном Одиссеем.
С этими словами старый Лаэрт обнял меня и осыпал поцелуями. Потом он приказал слугам приготовить богатую трапезу и много вина, чтобы отпраздновать возвращение сына. Но Телемах молчал и не разделял радости старика.
— Пусть он и стар, — сказал он мне, — но все же отец не сразу узнал сына, как жена не узнала мужа. Сколько бед натворили долгие годы отсутствия Одиссея!
По голосу Телемаха я чувствовал, что сомнение проникло в его душу, как яд. Почему он не хотел, чтобы я сразу же раскрылся перед старым Лаэртом? Конечно, потому, что ему надо было видеть, как тот меня сам узнает. А он меня не узнал. Потом я показал ему шрам, который Пенелопа не сочла доказательством, и сказал, сколько фруктовых деревьев мы посадили перед моим отъездом, но напутал в счете. Кстати, и об этих фруктовых деревьях Одиссей мог рассказывать друзьям в долгие ветреные ночи под стенами Трон. Подозрения Пенелопы передались теперь и Телемаху. Кому нужны объятия и слезы старого Лаэрта и мои сомнительные воспоминания, если сначала Пенелопа, а теперь и Телемах не признают меня Одиссеем? Какие еще приметы должны оправдать мое присутствие на Итаке -этой обители бесконечных слез?
Во время трапезы до нас донеслись с улицы разъяренные голоса, и мы быстро схватились за оружие. Даже старый Лаэрт взял в руки острый меч.
На улице глашатай Медонт и певец Терпиад пытались успокоить группу вооруженных людей, которые искали Телемаха, чтобы отомстить ему за смерть женихов. Но красноречивее слов двух наших подданных оказалось оружие, которым мы пригрозили смутьянам.
Я сбросил с себя нищенские лохмотья и заговорил твердо и уверенно:
— Нам удалось одержать победу над молодыми и сильными женихами, а уж вас-то мы наверняка потопим в крови. В доме есть еще вооруженные слуги. Если вы будете угрожать нам оружием, они придут к нам на помощь.
Смутьяны, не осмеливаясь приблизиться к нам, стали о чем-то переговариваться. Тогда я, стараясь склонить их к миру, снова заговорил:
— Мы не потребуем от вас расплаты за скот, забитый для пиров, и позволим забрать своих покойников. Можете похоронить их с почетом. Но любая попытка решить дело войной пробудит наш гнев, и новая кровь прольется на иссохшую землю Итаки. Думайте сами. Займитесь лучше мертвыми, сплетите для них миртовые венки и проводите с миром в последний путь, а потом без шума разойдитесь по домам. И знайте, что отныне не я, Одиссей, буду царем Итаки. Вашим господином будет мой юный сын Телемах, которому я уступаю и трои, и право управлять островом так, чтобы на нем господствовали мир и согласие.
Слова мои, похоже, утихомирили толпу, и она в молчании отхлынула от дома Лаэрта.
Телемах подошел ко мне, чтобы узнать, действительно ли я готов отказаться от властвования над Итакой, или это просто военная хитрость, рассчитанная на умиротворение горожан.
— Поскольку я решил покинуть остров и дом. где меня отвергает собственная супруга, царем будешь ты: ведь Итака не может остаться без правителя.
— Но Пенелопа в горе от твоего ухода. Ты не можешь причинить ей еще и эту боль.
— Она, по-твоему, в горе от ухода бродяги, для которого заказаны сандалии, чтобы он поскорее убрался отсюда? Мы избавили ее от женихов с огромной опасностью для собственной жизни, но не знаю, действительно ли в глубине души Пенелопа рада, что ее освободили. У тебя есть все основания быть довольным. Но Пенелопа? Ты не забыл, что сам согласился держать наш план в секрете, опасаясь, как бы она не проговорилась о нем Антиною, Эвримаху или кому-нибудь еще из женихов?
— Прошу, — сказал тогда Телемах, — возвратись во дворец, где плачущая Пенелопа ждет тебя. Пожалуйста, отец мой Одиссей.
Какая невинная хитрость — назвать меня отцом Одиссеем. Значит, несмотря на свои сомнения, Телемах готов принять меня в своем доме как отца, лишь бы не огорчить Пенелопу.
Мы оставили так и не выпускавшего из рук оружия старого Лаэрта со слугами в доме за городскими воротами и молча направились в сторону дворца.
Пенелопа
Телемах пришел ко мне в покои сказать, что Одиссей вернулся. Он признался также, что старик Лаэрт не узнал сына и теперь он сам опасается, как бы нам не оказаться в руках мошенника, который, наслушавшись рассказов Одиссея у стен Трои, теперь выдает себя за царя Итаки. Бедный Телемах, за несколько дней он и обрел и потерял отца.
Роли внезапно переменились. Я узнала Одиссея, но притворялась, будто он мне незнаком, а Телемах, сразу принявший его как отца, сейчас хочет заронить и в мою душу подозрение, что мы имеем дело с самозванцем. В общем, мое притворство оборачивается новыми подозрениями, обнаруживается какая-то новая правда, и голова моя идет кругом. Да, Лаэрт не сразу узнал сына, но меня это не удивляет, потому что уже давно память у него ненадежна, как ненадежно старое судно во время шторма.
Итак, я спущусь и обниму Одиссея, к которому всегда, если пе считать обид последних дней, относилась с любовью и безграничным восхищением. Я так устала, и сейчас мне нужно только немного покоя.
Хитроумный Одиссей уступил свой трон Телемаху, и это может породить новые сомнения. Но почему никто нс подумает обо мне? Зачем Телемах пробуждает в моей душе сомнения? Уж лучше бы он начал заниматься государственными делами — их накопилось великое множество. Неужели он не видит, какая разруха царит на острове? Дороги разбиты, земля иссушена ветрами, стада почти истреблены, запасы воды иссякают. Вот чем он должен заняться, если хочет добиться уважения подданных.
Я привела в порядок распухшее от слез лицо, быстро подкрасила щеки и губы, причесалась с помощью одной из служанок, надела свои лучшие одежды и ожерелье из лазурита тоже, чтобы еще раз доказать Одиссею, что досталось оно мне праведным путем и мне нечего от него скрывать. Потом я спустилась в большой зал, где уже сидел Одиссей.
Я бросилась к мужу, обняла его, нс сдерживая слез, — теперь это были слезы любви и радости. Мы долго молча стояли обнявшись на глазах у Телемаха, не пожелавшего разделить нашу радость.
Когда наконец мы, растроганные и смущенные, посмотрели друг другу в глаза, Одиссей произнес слова, подтвердившие то, что я поняла с самого начала и что никто уже не мог опровергнуть. В мире множество истин, но главная — лишь одна, та, которую тебе подсказали добрые духи и голос любви.
— Прорицатель Тиресий сказал мне однажды, что я возвращусь на родную Итаку, но потом вновь пущусь в странствия по разным странам вслед за солнцем, что страшная буря разобьет мой корабль и я вместе со своими матросами найду смерть в морской пучине.