С другой стороны, хотя персонажам не придано индивидуальных черт, необходимо все же убедительно и ярко обрисовать их внешние особенности; их одежды и облик должны гармонировать с обстановкой, язык и поведение должны либо подчеркивать окружающий их ужас, либо, если этого требует сюжет, составлять ему резкий, живой контраст. Воображению миссис Радклиф особенно удавались именно такие персонажи; они являются на страницах ее книг в неверном, колеблющемся свете, требуемом атмосферой тайны, говорят и держатся в соответствии со своим положением и развитием действия. В качестве примера можно привести великолепное описание монаха Скедони.
«Фигура его поражала — но не соразмерностью: Скедони был высок ростом, но очень худ; руки и ноги его были огромны и неуклюжи; когда он медленно шествовал, закутанный в черное одеяние своего монашеского ордена, весь облик его имел в себе нечто зловещее, нечто почти сверхчеловеческое. Опущенный капюшон, бросая тень на мертвенную бледность лица, подчеркивал суровость застывшего на нем выражения и угрюмую, почти ужасающую безотрадность его взора. Мрачность Скедони была рождена не скорбью чуткого израненного сердца, но жестокостью и беспощадностью его характера. Его физиономия поражала чрезвычайной, трудноопределимой странностью. Она хранила следы многих страстей — словно застывших в чертах, которые эти страсти перестали одушевлять. Мрачность и суровость запечатлелись в глубоких складках его лица. Взгляд, казалось, в одно мгновение проникал в сердца окружающих, читая в них самые сокровенные помыслы; немногие могли выдержать это испытание, и никто не в силах был подвергнуться ему дважды. И все же, несмотря на непреходящую угрюмость и строгость, в нем пробуждалось порой живейшее внимание, преображавшее его внешность; он обладал даром в совершенстве приспосабливаться к нраву и страстям тех, чье расположение желал снискать, — и почти всегда одерживал безоговорочную победу. Именно этот монах, отец Скедони, и был исповедником и тайным советчиком маркизы Вивальди».[4]
Чтобы нарисовать такой портрет Скедони и некоторые другие портреты, которые встречаются в книгах миссис Радклиф, требуется незаурядный талант, и хотя они принадлежат скорее романам, чем обыденной жизни, впечатление, ими производимое, не становится слабее оттого, что их герои — личности в известном смысле мифические, как феи или великаны-людоеды. Но когда застигнутым врасплох читателям приходится бурно аплодировать, они обыкновенно переходят затем — в отместку — к не менее пламенной хуле; они похожи на детей, которые, устав восхищаться новой игрушкой, с неменьшим удовольствием ее ломают. Не избежала общей участи и миссис Радклиф, подарившая читателям столько восторгов; и критические нападки были тем более обидны, что исходили они нередко от ее одаренных собратьев по перу. Стали раздаваться голоса (в тот период они звучали часто, а впоследствии изредка повторялись), утверждавшие, что сами романы миссис Радклиф и их успех у публики — это дурное знамение времени, свидетельство нарастающего упадка читательского вкуса: вместо того чтобы упиваться, как прежде, Ричардсоном с его чувствительными сценами или описаниями быта и нравов на страницах Смоллетта или Филдинга, публика, впав в детство, жадно поглощает дикие неправдоподобные фантазии, плоды не в меру разгоряченного воображения. В этих суждениях найдется доля истины, если приложить их к толпе копиистов, имитировавших стиль миссис Радклиф, которые присвоили ее волшебный жезл, не умея с ним обращаться. Нельзя ставить в укор автору убожество его рабских подражателей; тенью следуя за оригиналом, они создают туманное и искаженное изображение предмета, который сам по себе ясен и отчетлив. Беда в том, что эта порода сочинителей способна скорее отвратить публику от того литературного стиля, который они избрали для подражания, чем привить ей вкус к его особенностям.
В приложении к самой миссис Радклиф указанная критика основана, по сути, на стремлении умалить заслуги превосходной писательницы; с этой целью критики доказывают, что она не владеет в совершенстве жанром, полностью отличным от того, который она для себя избрала. Вопрос не в том, обладают ли романы миссис Радклиф достоинствами, которые не только не соответствуют, но даже противоречат задуманному ею плану, а также не в том, сопоставим ли тот разряд художественной прозы, в котором подвизалась писательница, по своему значению с теми жанрами, ведущие роли в которых давно заняты великими старыми мастерами. На самом деле требуется выяснить только одно: если считать изобретенный миссис Радклиф вид романа вполне обособленным жанром, то обладает ли этот вид достоинствами, способен ли доставить удовольствие читателю. При таком допущении сетовать на отсутствие достоинств, чуждых стилю и замыслу книги и принадлежащих к иному жанру, столь же бессмысленно, как сожалеть, что на персиковом дереве не растет виноград или что виноградная лоза не родит персиков. Чтобы излечиться от этой несправедливой и недостойной критической системы, достаточно, вероятно, вглядеться в лицо природы. Тогда мы будем знать, что все звезды сияют по-разному и на лике природы их бессчетное множество; что кустарников и цветов существуют тысячи, и каждый вид не только отличен от других, но тем более восхищает нас, что является частью многообразия; такая же пестрота царит и на литературных лугах, и о музе художественной прозы можно сказать то же, что и о ее сестрах:
Mille habet ornatus, mille decenter habet.[5]