Сгвацца. Экий стервец! Катаешься, ровно сыр в масле! Кабы не был ты моим другом-приятелем, уж я давно бы втерся к нему в доверие.
Панцана. Сколько раз я тебя просил, Сгвацца: хочешь со мной компанию водить — не лезь к нам в дом. За порогом будем друзьями — не разлей вода.
Сгвацца. А ведь чует, что не смогу ему отказать! Тем паче и я пока горя не знаю с неким мессером Джаннино: кручу-ворочу, как Бог на душу положит. Он-то как есть сбрендил от любви: ничегошеньки не замечает окрест себя да и отваливает мне деньжат, сколько запрошу. И покамест дурь эта не вышла у него из головы, уж я поживу припеваючи. Пускай себе мечется в слезах да стенаниях, а я, не будь дурак, покучу-погуляю, все соки из него повыжимаю. Ох уж мне эти влюбленные! Распустят нюни — прямо и смех и грех! Бедолаги: не жизнь у них, а сплошное мучение! Ни тебе выпить, ни закусить как полагается.
Панцана. Твой-то что! Молодо-зелено — сто раз перемелется. Моему, глядишь, под пятьдесят, а все туда же: влюбляется, как юнец. Этакого бабника еще поискать! Про таких, как мессер Лигдонио, говорят: седина в бороду — бес в ребро! Вот он и молодится с самого утра, все бородку себе подкрашивает. Весь день напролет мурлычет — стишки любовные пописывает. Слышал бы эти вирши: чушь несусветная. Иной раз кликнет меня и тычет в нос какое-нибудь любовное послание. Такая ахинея, что и передать никак невозможно; чего там только нет: «ошеломленные луга», «достопамятные воды», «игристое дыхание», «упитый мыслию, свербящей в розовых сердцах ее души», и прочая галиматья, от каковой хоть волком вой.
Сгвацца. Матерь Божья! У меня от этакой околесицы башка раскалывается! Но еще хуже, когда всякие там умники брюзжат: «сей глагол противен италианскому наречью»; «сие пристало более французской речи»; или «Фи, как грюбо!» Задави их болячка! Что бы им по-людски не балакать? Мне-то что за дело, откуда да куда? Возьмем хотя бы энтих каплунов: ну на кой ляд мне знать, как они там по-правильному прозываются? Довольно с меня того, что я их потрескаю за милую душу. Такое мое понятие и о разных прочих фитюльках.
Панцана. Вот и я о том. От своего одни учености и слышу. Он у меня вот уже где сидит.
Сгвацца. Зато лопаешь до отвала.
Панцана. Кабы не это — только меня там и видели.
Сгвацца. Что ни говори, Панцана, а сытое брюхо — наипервейшее дело. Любимая весть, как скажут, что пора есть. Куда там дамы, богатство, красота, почести, добродетели! Да пусть все эти сочинители, заодно с дамочками, хоть в тартарары ухнут — был бы обед, а ужин не нужен. Я не драться, не бороться: мне бы посытнее напороться. Это для меня поважнее императорской короны будет.
Панцана. Истинно говоришь! Словно в душу ко мне заглянул! Тому судьба улыбается, кто досыта наедается; ему и супы, и закуски, и соусы, и подливы, и разносолы, и пироги, и всякая всячина найдутся! А уж вкушать все это — верх блаженства!
Сгвацца. Лично я о разносолах не очень-то пекусь. Мне перво-наперво подавай отварного мяска благородных кровей, да похлебку по-турецки погуще да посмачнее, да суп-пюре с тертыми овощами и соусом, да тушеное мясо не передержанное, да жаркое понежнее. Да чтобы всего вдосталь было. И ежели мясо, то от телочки или козленочка, и не меньше четверти окорочка; да каплунов, фазанов, пулярок, зайчатины, дроздов, а главное — доброго вина. Об остальных приправах, подливах и прочем мне и толковать сейчас недосуг.
Панцана. Да ты мудрее самого папы римского! Уж больно ты мне по нраву! Ври дальше, твои речи мне что бальзам на душу.
Сгвацца. Вот я и говорю, что ради этого и стоит жить на свете. Все прочие услады — сущий вздор. Возьми хотя бы музыку: одно сотрясение воздуха, да и только. Ни языку, ни брюху. То ли дело, когда кошелек набит деньжатами: тут тебе сам черт не брат. Ешь, пей — не хочу. И на что еще они нужны? С любовью и вовсе беда. Ума не приложу, и чего в ней такого? Иные только и знают, что красоваться целыми днями. Разоденутся в пух и прах, что ни вздохнуть, ни выдохнуть; надушатся с ног до головы, натянут модные чулки, напялят щегольские штаны, нацепят расшитую рубаху и застынут как чурбаны, чтоб ни одна тесемка не развязалась. Как завидят дамочку — ну перед ней расшаркиваться да острословить; а то еще выждут удобный момент и, проходя мимо, эдак-то стрельнут в нее взглядом, а она ему в ответ — зырк! — а он ей пару яблок сунет, а она ему обратно одно, а он его поцелует и индюком вокруг расхаживает; напоследок воззрится на нее томным взором, да вздохнет со значением и пойдет себе с Богом. Под вечер вернется в новом платье и пригласит ее на танец; стиснет ей в хороводе ручку, а потом начнет хвастаться, будто это она ему руку сжала, а ночью не заснет и, знамо, надокучит всем своими бреднями. Тьфу! Одно слово — бабники! И какого рожна им всем надо? Сплошная дурь да капризы! Ведь ежели хоть один из них, после всех своих страданий и стенаний, ухлопав на ухаживание уйму времени — все одно, что псу под хвост, — получит от нее сладостный дар, он и четверти часа с ней не задержится и хоть в омут ее бросит — лишь бы поскорее от нее избавиться. Иное дело еда да питье, а, Панцана? Всякий тебе подтвердит: пей горячее, ешь солонее — житье будет веселее. А все прочее одна блажь и сердцу морока.
Панцана. С ума сойти, до чего складно выводишь! Во всем с тобой соглашусь. Пускай этих баб разбирают, кому охота пристала.
Сгвацца. Коли приспичит мне обзавестись бабенкой, знаешь, какую бы выбрал? Хотя лучше бы вовсе никакой, но ежели на то пойдет, пусть будет толстенькой, да молоденькой, да румяненькой, как жареный поросеночек на вертеле. Вот такой и полакомиться не грех.
Панцана. Ха-ха-ха! Чтоб тебя! Ха-ха-ха! Толстенькая да поджаристая!
Сгвацца. Так-то вот, Панцана. Ну мы с тобой еще побалагурим, а теперь пора мне, не то мои каплуны вовек не сварятся.
Панцана. И мои куропатки тоже. Надо же, за разговором с тобой я и думать про них забыл!
Сгвацца. И то верно. Ну, бывай.
Панцана. До скорого свидания.
Сгвацца. А ведь и впрямь не сварятся: до обеда-то всего ничего осталось. Ладно, как-нибудь состряпаю.
ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ
Мессер Джаннино. И даже не взглянула на ожерелье и не пожелала обо мне слышать? Жестокосердая!
Верджилио. Все, как я сказывал. Если Маркетто не водит нас за нос, то при одном упоминании о вас она аж вся вспыхнула и вскочила с места.
Мессер Джаннино. Ах, немилостивая судьба! Коли подцепит кого своими безжалостными рогами, так уж изорвет в клочья! Бедный я, горемычный! На что мне еще уповать? О, женщины! Когда вы видите, что кто-то у вас в руках, как умело вы им вертите! Верджилио, братец, хоть ты меня не бросай!
Верджилио. Не отчаивайтесь, хозяин. Сердце подсказывает мне, что совет Маркетто насчет Лоренцино пойдет нам впрок.
Мессер Джаннино. Как бы не вышел нам этот совет боком. Сдается мне, что Лоренцино и есть причина всех моих бед.
Верджилио. Это как же?
Мессер Джаннино. Проще простого. Поди, забавляется с этим Лоренцино моя Лукреция да потешается надо мной вместе с ним.
Верджилио. Ах, мессер Джаннино! Ни в жизнь не поверю, чтобы благородная дама стала путаться со слугой. К тому же столь достойная и великодушная особа, как Лукреция.
Мессер Джаннино. Не спорю, таких, чтобы водили амуры со слугами, можно по пальцам перечесть. Однако как бы по воле злого рока Лукреция не оказалась одной из них. Та доверительность, что, по словам Маркетто, установилась меж ней и Лоренцино, наводит меня на самые мрачные мысли. Клянусь Пресвятой Богородицей, коли дознаюсь, что дело тут нечисто, отмщу беспощадно, дабы другим неповадно было водиться с челядью.