Он вошел в зал ожидания. Ему хотелось взглянуть на лица находившихся там людей, словно он надеялся понять таким образом, какая его ожидает судьба.
На скамье возле входа сидели две женщины из Фриули, рядом стояли их корзины; женщины клевали носом. В глубине зала таможенники перекладывали тюки, слева, в буфете, сидел одинокий толстяк и курил, а на столике перед ним стоял недопитый стакан пива.
Он снова удивился тому, что все замечает; никогда еще он не чувствовал себя таким сильным и собранным, готовым к борьбе и к бегству. Казалось, все его существо, взвинченное угрожавшей опасностью, мобилизовало свои силы, которые могли ему понадобиться в любую минуту.
Шаги его громко звучали в пустом зале, рождая смутное эхо. Женщины подняли головы и посмотрели на него.
Он постучал в окошечко кассы, чтобы привлечь внимание железнодорожного служащего, и заставил себя с кажущимся спокойствием неподвижно ожидать его ответа.
— Один билет до Удине!
— Какого класса?
Об этом он не подумал.
— Третьего.
Он выбрал третий класс не из экономии, а из осторожности: там его сильно поношенная одежда не привлечет внимания.
— Туда и обратно, — быстро прибавил он и сам удивился тому, какая удачная мысль пришла ему в голову.
Собираясь уплатить за билет, он вытащил пачку банкнот, но тут же снова сунул их в карман — они были достоинством в тысячу флоринов каждый. Потом он отыскал тоненькую пачку, где были банкноты по десять флоринов, и расплатился.
Теперь, когда в кармане у него лежал билет, ему показалось, что дело уже наполовину сделано. Даже больше, чем наполовину, ведь ему уже не надо ни с кем разговаривать. Останется только спокойно сидеть в купе вагона рядом с этими женщинами, не внушавшими ему почти никаких опасений, а остальное сделает за него паровоз.
Надо было как-то заполнить время до отхода поезда. Он засунул руки в карманы и ощупал банковые билеты. Они были шелковистые и словно символизировали роскошную жизнь, которую сулили.
Не вынимая рук из карманов, он прислонился к пилястре возле входа: тут было темно и он мог видеть отсюда все помещение, оставаясь незаметным. Хотя он чувствовал себя в полной безопасности, но все же считал нужным принять меры предосторожности.
Ощупывая банкноты, он не ощущал особой радости и говорил себе, что это происходит потому, что у него нет уверенности, дадут ли ему возможность спокойно обладать ими. Но дело было не только в этих сомнениях, — мысль о совершенном преступлении вытесняла все остальные. Нет, он не испытывал ни тревоги, ни угрызений совести. Но то неприятное ощущение, которое возникло в правой руке, когда он нанес удар, теперь, казалось, распространилось по всему телу. Подумать только, такой мгновенный, короткий удар — а отдается в каждой клеточке! Он не мог заставить себя не думать об этом.
«Дай-ка сюда мои деньги», — сказал Антонио, разом остановившись. А он уже принял решение не возвращать пачку и боялся, как бы Антонио не догадался об этом; поэтому он сделал движение, которое должно было усыпить подозрительность Антонио: протянул левую руку, в которой были зажаты деньги, отлично понимая, что они стоят довольно далеко друг от друга и тому не дотянуться до банкнот. Антонио порывисто шагнул вперед, и если нанесенный ему удар был таким страшным, это отчасти объяснялось тем, что он сам двинулся навстречу ножу. Антонио согнулся от боли, не поняв еще толком, что с ним произошло. Прижал руки к груди, и они тут же покрылись кровью. Он испустил вопль, рухнул наземь и сразу же замер. Как странно! Предсмертный вопль Антонио прозвучал сурово и торжественно; даже звук голоса у него стал совсем другой, трудно было поверить, что он принадлежал тому же человеку, который только что молол какую-то пьяную чепуху. «Да, это и впрямь был самый серьезный миг в жизни бедняги Антонио!» — серьезно подумал Джорджо.
Внезапно ход его мыслей был прерван. В зал ожидания быстрым шагом вошел полицейский и направился прямо к кассе. У Джорджо кровь заледенела в жилах. Неужели его уже ищут? Он подавил инстинктивное желание выбежать на улицу и не тронулся с места; но потом, заметив, с каким оживлением полицейский разговаривает с кассиром, он решил, что тот явился специально затем, чтобы помешать ему уехать, и скользнул в дверь, скользнул так бесшумно, что даже две крестьянки, сидевшие возле самого выхода, не заметили его исчезновения.