Вдруг снова появился Нандо. В руках он держал иллюстрированный журнал.
— На, читай, — сказал он мне. — Это мой.
Я, желая сделать ему приятное, взял журнал и начал просматривать. Но вошедший в бар Орацио, не говоря ни слова, вырвал журнал у меня из руки и как ни в чем не бывало, усевшись в сторонке, углубился в чтение. Это была одна из его обычных шуток. Я рассмеялся и вновь стал следить за игрой. Нандо подошел к стойке.
— У меня есть сто лир, — сказал он сторожу, который был и за буфетчика, — что можно на них купить?
— Лимонад, пиво, фруктовую воду, — ответил тот, не проявив ни капли фантазии.
— Сколько стоит фруктовая вода?
— Сорок лир.
— Дай мне две бутылки.
Затем я почувствовал, что кто-то меня сзади хлопнул по плечу, и увидел Нандо, который протягивал мне бутылку воды. У меня комок подступил к горлу — я не смог даже его поблагодарить, что-нибудь ему сказать. Выпив фруктовую воду, я спросил Нандо:
— Ты придешь сюда в понедельник или во вторник?
— Да, — ответил он.
— Тогда будет моя очередь угощать, — сказал я ему, — а потом мы покатаемся на лодке.
— Значит, в понедельник? — спросил мальчик.
— Я не совсем уверен, возможно, я буду занят. Но если не приду в понедельник, то уж во вторник обязательно…
Нандо пересчитал оставшуюся у него мелочь.
— У меня двадцать две лиры, — сказал он.
Потом постоял задумавшись и, весело улыбнувшись, стал изучать ярлыки с ценами, выставленные у бутылок с прохладительными напитками. Я решил прийти к нему на помощь.
— Что я могу купить себе на двадцать лир? — между тем снова принялся спрашивать он сторожа.
— Да держи ты их у себя в кармане, — ответил тот.
— Вот, гляди, — сказал я мальчику, — есть газированная вода — десять лир стакан.
— Она теплая, — сказал сторож.
— Что я могу купить на двадцать лир? — продолжал настойчиво спрашивать Нандо. Потом обратился к сторожу: — Ничего, что теплая, налей-ка мне два стакана.
Сторож налил, и Нандо сказал мне:
— Пей.
Ему хотелось еще раз угостить меня.
— Значит, если будешь свободен, придешь в понедельник? — спросил мальчик.
— Конечно, и вот увидишь, — за мной не пропадет, мы с тобой славно проведем время!
Потом Нандо захотелось еще немножко покачаться на качелях. Я раскачал его так сильно, что он, смеясь, стал кричать мне:
— Хватит, а то у меня голова кружится!
Уже стемнело, и мы попрощались.
Теперь я жду не дождусь, когда настанет вторник, чтобы доставить немножко удовольствия Нандо. Я — безработный, у меня нет ни гроша, но ведь и у Нандо те сто лир были последние. Когда я думаю об этом, я с трудом сдерживаю навертывающиеся на глаза слезы.
С натуры
Длинный фасад исправительной тюрьмы вдруг сдвинулся с места и начал медленно отходить назад. Желтый, голый, он долго еще, отступая, высился над глухими, тоже желтыми и голыми, стенами ограды, а в глубине постепенно вырастало другое крыло тюрьмы — огромный, тяжелый параллелепипед. И чем дальше отходили назад эти два здания с фасадами, продырявленными сотнями окон, тем четче вырисовывались их очертания на фоне белесого неба и окрестных бесплодных, выжженных солнцем полей — без единого деревца на сколько хватал глаз.
Справа появилась и тотчас покатилась назад будка часового, пустая и облупленная, как кабина уличной уборной, и вместе с ней фигуры двух рассевшихся в пыли карабинеров с винтовками между колен, а выше, на невысоком склоне, тоже поплывшем назад, мелькнула пестрая картинка народной жизни — мальчишки, тряпье, собаки, но спустя мгновенье ее закрыли одноэтажные беленые домишки, вроде тех, в которых живут арабы.
Желтое здание исправительной тюрьмы делалось все меньше и меньше, и после того как они промчались чуть ли не по самой кромке пыльного обрывистого берега Аньене, впереди, прямо перед ними, в широкой низине реки, открылся простор полей; поля были густо, как на кладбище, усеяны цветами, гнедая лошадь тянула к этим цветам длинную шею, а в глубине, размазанный по горизонту, растянулся во всю длину Рим.
В эту-то панораму Рима или, вернее, района Тибуртино, тянущегося от Монте Сакро и Пьетралаты, все дальше и дальше, до Тор де’Скьяви, до Пренестино и Ченточелле, в гущу похожих на коробки от обуви домов, бараков и старых башен, и врезался, забираясь все Глубже, их автобус.
— Эй, кондуктор, — сказал Клаудио, только что выпущенный из тюрьмы, — ты нам оторвешь билетик?
— Почему бы и нет? — ответил кондуктор.
— Интересно, сколько ты за него просишь?
— Поладим на двадцати лирах. Идет?
— Ты что, шутишь? Где я возьму эти двадцать лир?
— И это ты говоришь мне?
— Знаешь, мне что-то расхотелось платить.
— Как хочешь, брюнетик, в сущности, это твое дело. Штраф-то возьмут не с меня.
— Кончай, Клаудио, плати, — вмешался Серджо, приятель вышедшего на свободу Клаудио.
— Дай мне хоть немножко с ним поторговаться, — ответил Клаудио. — Ну как, кондуктор, сойдемся на тринадцати лирах?
— Черт возьми, сынок, может, я ошибаюсь, но дела у тебя не первый сорт! — усмехнулся кондуктор.
Серджо это надоело:
— Эй, Клаудио! Хватит трепаться. Гони ему сорок лир и кати сюда.
— Ну и нервный этот парень, — сказал кондуктор. — : Вы что, сегодня пистолеты дома оставили? Почему?
— Знаешь, кондуктор, дела у нас и правда дрянь. Он уже два года без работы, а я только что отбыл срок.
Именно потому, что он только что отбыл срок, Клаудио чувствовал себя самым счастливым человеком и наслаждался первыми радостями жизни на воле — он готов был, как разбойник в сказке, положить за пазуху камень, чтобы с ним разговаривать; так не молчать же с этим кондуктором муниципальной трамвайно-автобусной компании или с другим правильным парнем, который ему попадется. Клаудио широким жестом выложил сорок лир, взял билеты и двинулся по проходу автобуса, самую чуточку кривляясь и паясничая. Серджо со своей рожей, как у восточного человека, лениво плелся за ним и лениво поглядывал по сторонам.
— Эй, Серджо, давай приземлимся здесь, — сказал Клаудио.
— Давай приземлимся, — ответил Серджо.
Из глубины автобуса донесся голос кондуктора:
— Выходит, сегодня у вас праздник?
— Еще бы! — признал Клаудио.
— Хорош праздник, когда ты заставил нас, как дураков, брать билеты, — хмуро огрызнулся Серджо.
— Да перестань, Серджо, — возразил ему приятель. — Это ты так говоришь потому, что не был за решеткой! Лучше жить целый год без единого гроша, на хлебе и на воде, чем просидеть там хоть один-единственный день!
— Вот это точно, — заключил в глубине автобуса философ в надвинутой на глаза форменной фуражке, считая на ладони мелочь.
Вдруг Клаудио и Серджо вскочили, будто их что-то подбросило, кинулись к кабине водителя и принялись барабанить костяшками пальцев по стеклу. Шофер, который с карандашом за ухом изучал листок с расписанием, то заглядывая в него, то делая в уме какие-то сложные подсчеты, повернул свою желто-черную физиономию и холодно уставился из-за стекла на этих двух беспокойных пассажиров. Однако они были в слишком хорошем настроении, чтобы понять, что среди свободных людей могут найтись такие, кому с высокого дерева наплевать на свободу, да еще у которых не в порядке нервы. Не обращая внимания на хмурое выражение лица водителя, они, пустив в ход всю выразительную мимику своего квартала Сан-Лоренцо, весело подали ему знак включить мотор и продолжать путь.
Шофер, восседавший за стеклом кабины, как статуя святого под колпаком, поглядел на них еще немного, а потом вдруг резким движением поднял руку со сложенными в щепоть пальцами и нелюбезно, если не оскорбительно, с издевательски-вопрошающим видом потряс ею перед самым их носом.
Но даже этот известный неаполитанский жест, ставший поистине общенациональным, не остановил двух шутников.
Клаудио крикнул:
— Эй, водитель, сделай вид, что запускаешь мотор.