А Пеппе Скала смеялся:
— Небось думает, мы в Пулью косить собрались.
Пеппе Скала был одним из тех, кто уже никогда не вернется; и теперь ему, Микеле Антоначчи, выпадало на долю рассказать о Пеппе Скала…
В одну из августовских ночей они высадились в Валенсии и небольшими отрядами пересекли лежавший во тьме город; потом все вместе погрузились на машины и ехали всю ночь. В первый день они остановились в придорожной деревне и отоспались, заняв пустой, покинутый жителями дом.
Утром они поели мясных консервов с галетами — все, что у них было. А вечером Пеппе Скала увязался с группой барийцев [10]и вскоре притащил красного вина и несколько еще трепыхавшихся куриц. Они съели кур, выпили все вино и здорово захмелели.
В пять утра они еще спали как убитые; ротный командир, крича и дико ругаясь, поднял их ударами хлыста на ноги, и они двинулись дальше. На щеке у Пеппе Скала темнел здоровенный кровоподтек; спросонья и от выпитого вина глаза у него были красные; он смотрел на лейтенанта злым, помутневшим от ярости взглядом. Казалось — он сейчас убьет его.
Вечером того же дня они попали в засаду и долго отбивались гранатами и ружейным огнем; потом прилетел аэроплан и, обстреляв нападавших пулеметными очередями с бреющего полета, быстро рассеял их.
Пеппе Скала побросал все свои гранаты, схватился в рукопашную с каким-то целившимся в него противником и заколол его кинжалом.
После этого случая он немного отошел и ночь проспал, точно малое дитя.
А когда лейтенант сказал ему: «Молодец, Скала», — у Пеппе и вовсе пропала охота убивать его.
Зимой он его не видел; весь ноябрь и декабрь они почти не меняли позиций; жили, окопавшись, в топких, полных грязи ходах сообщения или в пустых, покинутых домах. Время от времени сидевшие в окопах, словно играя, перекидывались гранатами, а иногда — пачками сигарет или буханками хлеба.
А однажды вечером из противоположного окопа Микеле услышал голос, который пел:
— Как, разве там есть итальянцы? — изумился Микеле.
— Есть, — ответил лейтенант.
— А что они делают?
— Дерьмо.
А голос, который пел, был таким нежным, берущим за душу, что Микеле хотелось плакать! Теперь он по целым дням только и делал, что, выставив наружу дуло ружья, метился в низкобегущие облака или клочья тумана.
Не проходило ночи, чтобы с той стороны кто-нибудь не звал:
— Muchacho, — и бросал гранату, а когда утихал шум взрыва, дико хохотал и орал во всю глотку: — Caraja de mierda!
Иной раз кто-нибудь еще говорил:
— Все мы, угнетенные, братья; переходите на нашу сторону.
А вечерами все тот же голос пел милую итальянскую песню, и слышались нежные звуки аккордеона.
Микеле глядел на сползающую с гор пелену сырого тумана, и ему чудился запах родных трав; он заболевал тоской по дому. Никого из своих он больше не видел; их часть растянулась по фронту километров на сто. Он уже знал, что Винченцо Шаррито убит и похоронен в какой-то деревеньке, километрах в десяти от их позиций…
Уже весной, отправившись однажды ранним утром в разведку, Микеле вместе с четырьмя товарищами захватил трех пленных, назад возвращались ползком: было уже довольно светло, и их могли заметить; земля пахла молодой гранкой и молоком, на камнях, прозрачные, как детские слезы, блестели капли росы.
Один из пленных, тот, что полз впереди Микеле, вдруг резко повернулся и попытался бежать. Микеле подумал, что тот хотел нанести ему удар по голове, и палец его сам собой нажал на курок. Пленный схватился за живот, откинулся, рухнул навзничь, широко раскинув руки, и в остекленелых глазах его отразился свет наступившего утра.
Микеле подполз к убитому, с минуту пристально глядел на него, и ему вдруг показалось, что он его знает; лицом он был похож на многих давнишних его приятелей, из тех, что уехали в Америку.
Микеле перекрестил его, закрыл ему глаза и под свист пуль добрался до своих.
В то же утро неожиданно объявился Пеппе Скала вместе с одним миланцем и сказал:
— Знакомься, Стефано Баронио, из Милана. Мы были на одном участке, а теперь нас прислали сюда.
Пеппе Скала был весело возбужден и все говорил почему-то по-северному; видать, он был в большой дружбе с этим Баронио.
У Микеле не было охоты разговаривать; а вечером, когда стемнело, они втроем пробрались в стоявший на отшибе дом, развели там огонь в печи и наварили себе похлебки.
Маленький цирюльник долго сидел понуря голову и, не выдержав, наконец, рассказал о том, что с ним случилось в то утро:
— Он на моей совести …я мог сказать: «Стой, стрелять буду…» А я ничего не сказал… убил без единого слова… он на моей совести…
— Все убитые в этой войне на нашей совести; они нам ничего не сделали… их обманули… они бы рады мирно трудиться у себя дома; вон, со всего света пришли им на помощь…
Микеле сказал:
— Семья у меня; от долгов спасу не было…
Пеппе глядел на него полными отчаяния глазами; и говорил хриплым голосом:
— Пойми, Микеле, за эти проклятые тридцать лир мы убиваем чьих-то сыновей, у каждого мать… Ты вот говоришь — совесть, ты бога боишься, ада… Я вот ада не боюсь, а покоя в моей душе — будто и не было. Я решил уйти вместе с ним.
— Молчи, — почти крикнул Баронио, — Я же просил тебя, чтоб ты никому не говорил.
— Ему можно: он человек верный и тоже пойдет.
— А куда вы идете? — спросил Микеле.
— На ту сторону.
Микеле помолчал с минуту; потом сказал:
— Вот вы уходите и, может статься, убьете меня; а я ведь вам тоже ничего не сделал.
— Потому и должен уйти, — сказал Пеппе Скала, — все честные люди, как ты, должны уйти отсюда.
Он остановился на миг; он был бледен и говорил с какой-то мрачной решимостью, но так медленно, с таким трудом, будто отрывал от себя каждое слово вместе с кожей.
И вдруг, охваченный неожиданной яростью, стукнул два раза кулаком по столу:
— Но теперь я все понял! Всё!
— Я тоже, — печально вторил Микеле.
Дул сильный, порывистый ветер и проникал в дом; пахло землей и мертвыми телами. У этого ветра был такой же запах, как у земли Молизы в ноябре, когда в осенней грязи тлеют опавшие листья.
Микеле думал: повсюду на свете у земли один запах, разносимый одним ветром…
Баронио курил с серьезным, сосредоточенным видом; все трое молчали, прислушиваясь к ветру и грохоту далекой пушки.
— Завтра снова в окопы, — вздохнул Микеле.
— Это не для нас, — бросил Баронио, — мы со Скала уходим этой ночью; пойдем с нами!
— Жена ведь у меня, дети, хотелось бы домой вернуться… Вот, послушай, — сказал он, обратившись к Пеппе, — что мне Розальба-то пишет, не сама, понятно, а Анджело просит, он мастер писать. Пишет: долгов почти не осталось… Через три месяца мне отпуск положен. Домой поеду… Вот они, ее письма, всегда их при себе ношу.
И, помолчав, добавил:
— А я, Пеппе, не убью тебя; я теперь только в воздух палю.
С того вечера он их больше не видел. Товарищи говорили, что Скала не иначе, как погиб; но Микеле знал, что это не так, и, когда со страхом думал о смерти, больше всего боялся, что убьет его как раз Пеппе Скала.
А однажды ранним воскресным утром сыграли им сбор и объявили, что будут расстреливать двух предателей.
Появились Пеппе Скала и Баронио под конвоем. Микеле видел, как тяжело, весь сгорбившись, шел Пеппе, будто успел за долгие годы батрацкого житья сломать себе спину, таская корзины с камнем и навозом.
Кто-то, стоявший рядом с Микеле, спросил его:
— Ты их знаешь?
— Один — земляк мой.
— Ну и народец у вас… Их словили с планом наших позиций в кармане.
Микеле не ответил; ему нельзя было говорить; он знал: стоит ему открыть рот — и он позовет Пеппе, крикнет ему.
Пеппе ни на кого не глядел; он стоял, опустив глаза в землю, будто старик, который ищет место для своей могилы.
Им завязали глаза, повернули лицом к стене; прогремел залп, они упали и легли рядом, бок о бок, потому что были связаны за руки…