— А какие слова этой песни? — любопытствуя, спрашивал генерал.
— Ах, слова?! Слова совершенно дурацкие, — отвечали офицеры генерального штаба, неизменно осторожные и немногословные, как у них заведено исстари.
— Дурацкие они или нет, о чем в них говорится?
— Точно не могу сказать, ваше превосходительство, — отвечал один из офицеров. — А ты, Дилем, знаешь?
— Слова этой песни? Сказать по правде, нет. Но здесь капитан Маррен, наверно, он…
— Я, право, затрудняюсь, господин полковник, — отвечал Маррен, — Однако мы можем, если позволите, спросить сержанта Петерса…
— Ну, давайте же, хватит вам торговаться… Бьюсь об заклад… — но генерал предпочел не договорить.
Прямой как палка сержант Петерс, вытянувшись перед генералом, стал ему немного смущенно докладывать;
— В первой строфе, ваше превосходительство, говорится вот что:
А потом идет вторая строфа, которая начинается так: «Туда-сюда, сюда-туда…»
— Что, что? — переспросил генерал.
— «Туда-сюда, сюда-туда», именно так, ваше превосходительство.
— Что это значит «туда-сюда, сюда-туда»?
— Не могу знать, ваше превосходительство, но в песне поется именно так.
— Ну, ладно… А дальше какие слова?
А потом есть еще третья строфа, но ее почти никогда не поют. В ней говорится…
— Нет-нет, хватит, с меня довольно и этого, — проговорил генерал, и сержант замолчал, по-военному стукнув каблуками.
— По-моему, она не слишком веселая, — выразил свое мнение генерал, когда унтер-офицер вышел из комнаты. — Во всяком, случае, не очень-то подходит для войны.
— Действительно, не очень подходящая, — подтвердили с должным почтением полковники генерального штаба.
Каждый вечер, по окончании битвы, когда еще дымилось, не успев остыть, после боя, к королю слали гонцов, и они стремглав неслись сообщить добрые вести. Города были украшены флагами, незнакомые люди обнимались на улицах, звонили колокола церквей, и все же тот, кому приходилось проходить ночью по окраинным кварталам столицы, слышал, как кто-нибудь — мужчина, девушка или женщина — пел все ту же неведомо когда родившуюся песню. Она, действительно, была довольно грустная, в ней таилась какая-то глубокая покорность судьбе. Юные белокурые девушки, облокотившись на подоконники, самозабвенно пели ее, словно позабыв обо всем на свете.
Никогда еще в мировой истории, начиная с самых древних времен, не было столь блистательных побед, столь удачливых армий, столь способных генералов, никто не помнил таких стремительных продвижений, такого обилия завоеванных земель. Даже самый захудалый солдат-пехотинец к концу войны мог стать богатым барином, так много добычи приходилось на его долю. Сбывались самые смелые надежды. В городах по вечерам не смолкало ликованье, вино лилось рекой, нищие плясали. А между двумя стаканами вина всегда хочется спеть, затянуть хором какую-нибудь простенькую песенку в тесном кругу друзей. «Через поля и села…» — пели люди, пели эту песню вместе с ее третьей строфой.
И когда новые батальоны, направляясь на фронт, проходили по площади Коронации, король, приподняв голову над пергаментными свитками и рескриптами, прислушивался к их песне и сам не мог объяснить, почему она приводит его в дурное настроение.
А полки шагали через поля и села, продвигаясь из года в год все дальше и дальше, и никак не могли решиться, наконец, вернуться назад, пока же они теряли одного за другим тех, кто бился об заклад, уверяя, что скоро придет последний и самый радостный приказ. Битвы, победы, победы, битвы… Армии теперь ушли невероятно далеко, они продвигались в никому уже не ведомых краях, носивших такие мудреные названия, что и не выговоришь.
И это продолжалось — от одной победы к другой! — до тех пор, пока площадь Коронации не обезлюдела, окна королевского дворца не заколотили досками и до городских ворог не донесся грохот приближавшихся странных вражеских колесниц; а на далеких равнинах, где шли непобедимые королевские войска, выросли рощи, которых там раньше не было, — однообразный лес деревянных крестов, тянувшийся до самого горизонта: кресты, кресты — и ничего больше. Потому что судьбу этих армий решали не мечи, не огонь, не ярость кавалерийских атак, а песня, которая королю и его генералам вполне логично казалась не очень подходящей для того, чтобы с ней воевать. Ее простенький мотив и безыскусные слова — это был голос самого рока, он звучал неустанно год за годом и настойчиво предостерегал людей. Но король, полководцы, многоопытные министры оставались глухи, как камни. Никто не внял этому голосу, не понял его, — никто, кроме простых солдат, увенчанных славой сотен побед, тех солдат, что устало шагали в сумерках по дорогам навстречу смерти и пели свою песню.
Риголетто
В военном параде по случаю годовщины независимости впервые принимало участие соединение, оснащенное атомным оружием.
Был сухой, но пасмурный февральский денек, и тусклый свет падал на закопченные фасады украшенных флагами домов на главной улице. В том месте, где я стоял, появление открывших парад огромных танков, стремительно прогрохотавших по булыжной мостовой, не наэлектризовало толпу обычным восторгом. Великолепные машины с торчащими во все стороны пушками и смотрящие из открытых люков молодцеватые танкисты в своих кожаных и стальных шлемах были встречены довольно жидкими и вялыми аплодисментами. Все взгляды были устремлены в конец улицы, в сторону площади Парламента, откуда двигались колонны. Все ждали чего-то нового.
Танки шли целых три четверти часа, и зрители совершенно оглохли от адского шума. Наконец с ужасным грохотом и лязгом прошел последний мастодонт, и проспект опустел. Наступила тишина, нарушаемая лишь хлопаньем бьющихся на ветру флагов.
Почему никто больше не появлялся? Уже затих вдали грохот танков и умолкли еле доносившиеся сюда звуки встречавших их фанфар, а пустая улица все еще продолжала ждать. Может быть, получен какой-нибудь новый приказ?
Но вот в конце проспекта без всякого шума показалась какая-то штука, за ней вторая, третья, потом еще и еще — целая длинная колонна. У них было по четыре колеса на резиновом ходу, но они, собственно говоря, не походили ни на автомобили, ни на грузовики, ни на танки, ни на другие знакомые машины. Это скорее были какие-то странные крытые повозки весьма необычного вида и, пожалуй, даже немного смешные.
Я стоял в одном из первых рядов и мог их хорошо разглядеть. Одни из них своей формой походили на трубу, другие — на солдатский котелок, третьи — на походные кухни, четвертые напоминали гробы, и так далее, если это может дать о них хотя бы приблизительное представление. Не слишком большие, не слишком внушительные, они не обладали даже тем внешним изяществом, которое иногда облагораживает самые жалкие машины. Их броня даже выглядела чуть ли не пригнанной на скорую руку; я, например, помню, что какая-то боковая дверца была погнута, ее, по-видимому, не удалось плотно закрыть, и она хлопала о борт, громыхая, как жестянка. Окрашены они были для камуфляжа в желтоватый цвет с причудливыми зелеными разводами, напоминавшими папоротник. Солдаты, по двое, сидели чаще всего в задней части этих машин, видна была только верхняя часть их туловищ. Они были в обычной форме, в касках и вооружены автоматами обычного образца, — очевидно, лишь для парада, — так же как совсем недавно еще можно было увидеть кавалеристов с саблями и пиками.
Две вещи сразу же производили сильное впечатление: то, что эти машины, видимо, приводимые в движение какой-то неизвестной нам энергией, ехали, не производя ни малейшего шума, и особенно то, как выглядели сидящие в них военные. Это не были мощные парни спортивного вида, как те, что выглядывали из танков, они не были загорелыми, не улыбались наивно и вместе с тем вызывающе, но в то же время не казались замкнувшимися в броню солдатской муштры и суровости. В большинстве это были худощавые молодые люди — странные ребята, похожие скорее на студентов с философе кого факультета, высоколобые, большеносые, все в наушниках, как телеграфисты, многие в очках без оправы. И, судя по их манере держаться, эти юноши, казалось, не желали считаться с тем, что они — солдаты. На их лицах можно было прочесть какую-то смутную тревогу и вместе с тем покорность судьбе. Те из них, кто не занят (нал управлением машиной, озирались по сторонам с каким то неуверенным и безразличным видом. Только водители странных, похожих на коробки плоских фургонов более или менее не обманули ожидания: их головы были защищены круговым прозрачным экраном в форме кубка, расширяющегося кверху; лица за этими экранами казались уродливыми, страшными масками. Мне запомнился ехавший во второй или третьей машине маленький горбун; он сидел немного выше, чем остальные, — наверно, это был офицер. Не обращая внимания на толпу, он непрерывно оборачивался назад, чтобы проверить, следуют ли за ним другие машины, словно боялся, что они потеряются по дороге.