Нужно оговориться: otium мог иметь также негативное значение уклонения от человеческих обязанностей, нелюбознательной лености, монашеского безделья, a negotium в этом случае приобретал позитивный смысл. Но элементарное противопоставление труда и безделья перекрывалось более тонкой антитезой двух «досугов», о которой здесь идет речь: ведь подлинный otium не просто «досуг», не «порочный досуг», не «ленивый досуг», а «труды в досуге» («in otio meo negotia»). Следует «время досуга проводить не досужно». Высший же negotium — это чуждые суетным трудам занятия словесностью и созерцание истины. Понятия «otium» и «negotium», таким образом, сдвигались и обменивались местами. Когда, скажем, Гуарино писал «litterarum officium», то «officium» здесь означало именно «otium»{13}.
Поджо Браччолини — о нем рассказывает все тот же Бистиччи — «сверх секретарских обязанностей и скриптория, никогда не терял времени, предаваясь сочинениям или переводам». Став канцлером, он также совмещал «ufficio» и «ozio». В старости он подал в отставку, «чтобы иметь досуг и лучше высвободиться для занятий». «Он был к этому времени очень богат, прожив долго при римской курии. Он обладал немалой суммой в наличных, землями, многими домами во Флоренции, прекраснейшей мебелью и скарбом и множеством достойных книг и поэтому не нуждался в заработке… Покинув дворец [Синьории], имея досуг, он начал «Историю Флоренции»…{14}
Джанноццо Манетти, член флорентийского правительства (Синьории), дипломат и викарий, сочинил жизнеописания Сократа и Сенеки, опять-таки «несмотря на всю эту занятость», и сумел написать свою книгу «О достоинстве и превосходстве человека», ибо «распределял время так, чтобы не терять его».
Время всегда приходится выкраивать, и гуманистами становятся именно в эти высвобожденные часы досуга. Дзаноби Страда, сын «Джованни Грамматика, который держал во Флоренции общественную школу», в юности помогал вместе с братом отцу, «чтобы заработать и пропитать бедную жизнь» (позже он служил при Неаполитанском дворе и был апостолическим протонотарием). «Но он, с его высоким свободным духом, который по врожденному благородству не мог смириться с вещами низкими и заурядными, все время, которое мог выкроить… сколько бы его ни оставалось, прилежнейшим образом тратил на изучение поэтов и философских наставлений, за которыми следовал в пламенном учении (con ardentissimo studio), отчего стал в юности своей и большим поэтом и достойным сочинителем прозы»… Когда Дзаноби получил должность при курии, «это отличие очень повредило его занятиям, ибо, желая хорошо исправлять свою службу, он не прилежал, да и не мог прилежать, занятиям поэтическим и, став уже человеком богатым, [службу] оставил».
Подобных противопоставлений нет у Ф. Виллани в биографиях врачей или юристов, они возникают только в связи с жизнеописаниями гуманистов, которые Виллани, впрочем, еще не выделяет вполне осознанно. Но именно в рассказах о Боккаччо, Салютати, Дзаноби Страде возникает характерный мотив поисков истинного призвания и независимого ozio в стороне от привычных и практичных профессий. Ранним гуманистам приходилось при этом восставать против родительской воли. Боккаччо «еще не вполне изучил грамматику, когда отец пожелал и заставил его ради прибыли сидеть за счетами и разъезжать», а затем «отдал его изучать каноническое право», но в конце концов уступил «горячему желанию» сына — и «Джованни, почувствовав себя свободным, с величайшим старанием начал исследовать то, что было потребно для поэзии»{15}. Простая эпитафия, которую сочинил сам Боккаччо и которая была высечена над его могилой в Чертальдо, звучала для средневековья необычно: «Его любимым занятием была благодатная поэзия». Этим в качестве жизненного итога обозначен не «negotium», a «otium». Эпитафия указывала, кем был автор «Фьезоланских нимф» на деле, а не по внешнесоциальным признакам; не кем его делали происхождение и готовые обстоятельства, а кем он сам себя сделал.
Свобода распоряжаться собой и своим временем — предварительное условие для того, чтобы стать гуманистом; причина выбора необычного пути неизменно описывается как неудержимый внутренний порыв, как веление личной судьбы. Салютати «по желанию отца перешел (после овладения свободными искусствами. — Л. Б.) к изучению нотариального дела», и лишь позже добился возможности «отдаться поэзии, словно бы призванный к этому более счастливыми звездами», «как если бы он для этого был рожден». Такова же биографическая схема, по которой стали гуманистами Манетти или Леон Альберти; могучее призвание, охватывающее юношу и рано или поздно (у Манетти только после 25 лет) побеждающее косную волю семьи, побуждая выламываться из традиционного образа жизни и предопределенного набора социальных занятий. Отец Никколо Никколи был «купцом и богачом», имел четырех сыновей, и все занимались торговлей. «Когда Никколо был ребенком, захотел отец, чтобы он делал то же самое, и не смог он, как желал бы, высвободиться ради словесности». Только после смерти отца, получив хорошее наследство, Никколи сразу бросил торговлю и «отдался латинской словесности»{16}.