Снова послышался одобрительный гул.
— А ты разве работала эти полтора дня, что хочешь, чтоб тебе за них заплатили? — с победоносным видом возразила ей старуха.
— Верно! Верно! — подтвердили другие с подсознательным чувством справедливости, присущим простым людям даже тогда, когда эта справедливость наносит им ущерб.
Старуха стала молиться, перебирая четки. Монотонно звучали слова молитвы деве Марии, сопровождаемые зевками. Потом, после литании, стали молиться за живых и умерших. Глаза бедняжки Недды наполнились слезами, и она позабыла сказать «аминь».
— Это еще что за фокусы? Ты почему не говоришь «аминь»? — строго упрекнула ее старуха.
— Я думала о бедной маме, она теперь так далеко, — робко залепетала Недда.
После молитвы старуха пожелала всем «святой ночи», взяла фонарь и ушла.
Там и сям в кухне вокруг очага появились постели самой живописной формы; догоравшее пламя бросало колеблющиеся тени на девушек, расположившихся на полу группами и в одиночку.
В этом поместье работать было хорошо: хозяин не жалел, как другие, ни бобов для похлебки, ни дров для очага, ни соломы для подстилки. Женщины спали на кухне, мужчины — на сеновале. А там, где хозяин скуповат или поместье небольшое, батраки и батрачки спят вповалку, как придется, на конюшне или в другом каком-нибудь месте, на соломе, а то и на своих лохмотьях, дети рядом с родителями. Если отец побогаче и у него есть собственное одеяло, то одним одеялом укрывается вся семья. Кому холодно, тот прижмется спиной к своему соседу, или зароет ноги в теплую золу, или укроется соломой, — словом, каждый устраивается где и как может. После тяжелого трудового дня нужно набраться сил для завтрашней работы, и люди засыпают глубоким сном. Он здесь словно добрый деспот. А доброта хозяина не идет дальше того, чтобы отказать в работе женщине, готовящейся стать матерью, лишь потому, что ей не под силу трудиться по десять часов в день.
Чуть забрезжит день, те, кто встал пораньше, выходят во двор, чтоб взглянуть, какая сегодня погода. Дверь хлопает ежеминутно, в кухню врывается холодный ветер, и брызги дождя обдают тех, кто, словно в оцепенении, еще продолжает спать.
А когда рассветет, приходит управляющий и широко распахивает двери, чтоб побыстрей поднять ленивых. Ведь поспать липшее — хозяина обокрасть. А платит хозяин целый тарú[12], а иной раз и три карлино[13], кроме похлебки, за десять часов работы.
— Дождь на дворе, — говорят друг другу работницы с горечью и досадой; и как уныло звучат эти слова!
Прислонившись к косяку, Недда тоскливо глядит на свинцово тяжелые тучи, окрашивающие все вокруг в мертвенно-бледные тона.
День выдался холодный, туманный; увядшие листья, шурша, отрываются от веток и долго еще кружат в воздухе, прежде чем упасть на размокшую от дождя землю. Ручеек захлебнулся в грязной луже, где с упоением барахтаются свиньи. Коровы высунули черные морды из-за изгороди скотного двора и глядят на дождь своими печальными глазами. Тоскливым, плачущим чириканьем перекликаются друг с другом воробьи, прикорнувшие под черепицей желоба.
— Вот и еще день пропал, — говорит одна из девушек, надламывая большой каравай черного хлеба.
— Тучи несет оттуда, — сказала Недда, показывая рукой в сторону моря. — Может, к полудню погода исправится.
— Этот мошенник управляющий все равно больше как за треть рабочего дня нам не заплатит.
— Что ж, и то деньги.
— Так-то оно так, да ведь мы покуда свой хлеб проедаем.
— Но хозяин ведь тоже немало теряет. Ты поди посмотри, сколько дождь попортит оливок на дереве, а сколько еще сгниет в грязи на земле…
— Что верно, то верно, — подтвердил кто-то.
— А ты попробуй подбери оливы, которые через полчаса все равно испортятся, и поешь их со своим черным хлебом, тогда увидишь, как управляющий запоет.
— И правильно, ведь оливы не наши.
— Но ведь они на земле валяются, так почему же их есть нельзя?
— Земля хозяйская, — ответила Недда, довольная тем, что нашла столь убедительный довод, и как-то по-особому выразительно взглянула на всех.
— И то верно, — ответила ей девушка, которой нечего было возразить.
— Ну, а по мне, так пусть лучше дождь льет, чем за три-четыре сольдо полдня ползать на четвереньках по грязи в этакую погоду.
— Да что тебе эти три или четыре сольдо? Не всели равно, получишь ты их или нет! — с тоской воскликнула Недда.
В субботу вечером, когда наступило время расчета за неделю, все столпились перед столом управляющего, на котором были разложены бумажные деньги и кучки звонких монет. Сначала платили мужчинам, как более беспокойным, потом тем женщинам, что побойчей, а уж напоследок и меньше всего — самым застенчивым и слабым. Когда управляющий все подсчитал, Недда с грустью узнала, что после вычета за два с половиной дня вынужденного безделья ей причитается всего-навсего сорок сольдо. Бедняжка не посмела возражать, только на глаза у нее навернулись слезы.