После похорон Недда прибрала постель, вымела сор и засунула на самую верхушку шкафа последний пузырек с лекарством; потом села у порога, глядя в небо. Краснозобка, зябкая ноябрьская птичка, распевала среди кустов ежевики и зелени, обвивавшей стену домика, прыгая меж колючек и шипов, и своими хитроватыми глазками поглядывала на Недду, словно хотела что-то сказать ей. И Недда подумала, что ведь еще вчера ее мама слышала это пение. Рядом в огороде сороки поклевывали упавшие на землю оливки. Прежде Недда камнями гнала их прочь, чтобы больная мать не слышала их мрачного стрекотанья, а теперь равнодушно посмотрела на них и не шевельнулась. Мимо шли люди; скрип повозок и бренчанье колокольчиков, привязанных к шеям мулов, заглушали звонкие голоса возниц, перекликавшихся между собой. Недда глядела им вслед и говорила самой себе: «Вот это торговец лупином, а вот — вином…»
В церкви зазвонили к вечерне, зажглась в небе первая звезда, и когда шум на дороге стал утихать и сумерки окутали сад, Недда подумала, что ей теперь уже не нужно идти за лекарством в аптеку и незачем зажигать свет в доме.
Она все еще сидела у порога, когда к ней подошел дядюшка Джованни. Услышав шаги на тропинке, ведущей к дому, Недда встала — ведь она никого не ждала.
— Ты что тут делаешь? — спросил у нее дядюшка Джованни, но она ничего не ответила, только пожала плечами.
Старик молча уселся рядом с ней, у самого порога.
— Дядюшка Джованни, — сказала Недда после долгого молчания, — теперь я осталась одна и могу работать подальше от дома. Я пойду в Рочеллу, там еще не кончился сбор олив; а когда вернусь, возвращу вам долг.
— Я к тебе не за деньгами пришел, — пробурчал дядюшка Джованни.
Недда ничего ему не ответила, и они продолжали молча сидеть вдвоем у порога, прислушиваясь к уханью совы.
«Может, эта самая сова провожала меня два дня назад», — подумала Недда, и сердце ее больно сжалось.
— А работа есть у тебя? — спросил наконец дядюшка Джованни.
— Нет у меня работы. Но всегда найдется добрая душа и поможет мне найти работу.
— Говорят, в Ачи Катена женщинам, умеющим обертывать в бумагу апельсины, платят по лире в день на своих харчах. Я, как услышал, сразу о тебе подумал: ведь в прошлом году, в марте, ты уже там работала и дело это знаешь. Подойдет тебе такая работа?
— Еще бы!
— Ну, так завтра будь на рассвете у сада Мерло, на перекрестке, там, где дорога сворачивает к Санта-Анна.
— Да я еще затемно могу выйти. Недолго же мне пришлось сидеть без работы из-за моей бедной мамы!
— А дорогу ты знаешь?
— Да, знаю, но если что, я спрошу.
— Там на проезжей дороге, по левую сторону, сразу за каштановой рощей, постоялый двор; зайдешь и спросишь хозяина Виниранну; скажешь ему, что ты от меня.
— Ладно, — ответила бедняжка.
— У тебя, должно быть, хлеба нет, чтобы взять с собой на неделю, — сказал дядюшка Джованни и, вынув из глубокого кармана своей одежды большой ломоть черного хлеба, положил его на стол.
Недда покраснела, словно это она сама делала доброе дело. Помолчав немного, она сказала:
— Я отработаю священнику два дня на огороде на сборе бобов; если он завтра отслужит мессу по маме.
— Мессу я уже заказал, — ответил дядюшка Джованни.
— Покойница будет молиться за вас! — сказала Недда, и две большие слезы выступили у нее на глазах.
Когда дядюшка Джованни ушел и шум его тяжелых шагов затих вдали, Недда закрыла дверь и зажгла свечу. Горько ей было думать о том, что у нее никого нет на всем белом свете, и страшно стало одной лечь на жалкое ложе, где она всегда спала рядом со своей мамой.
В деревне злые языки осуждали ее за то, что она отправилась работать на другой же день после смерти матери, и за то, что она не надела траура. А в следующее воскресенье, когда она, сидя у порога своего дома, подшивала выкрашенный в черный цвет передник, единственный и ничтожный знак ее траура, священник увидел ее и сильно выбранил. Он даже в церкви потом произнес проповедь, осуждающую тех, кто не соблюдает праздников.
Бедняжка, чтоб искупить свой грех, упросила священника в первый понедельник каждого месяца служить мессу по матери и за это взялась отработать два дня у него на усадьбе.
По воскресеньям девушки, разодетые в свои лучшие праздничные платья, рассевшись на скамейке у паперти, судачили на ее счет и смеялись ей вдогонку, а парни, выходя из церкви, грубо шутили над ней.