Но Недда, опустив глаза, быстро проходила мимо, кутаясь в свою рваную одежонку; и ни одна горькая мысль не нарушала чистоты ее молитвы.
Иногда Недда говорила, словно в чем-то упрекая себя:
— Ведь я так бедна!
Но, поглядев на свои окрепшие в работе руки, прибавляла:
— Благословен господь, который дал мне их.
И, улыбаясь, шла дальше.
Однажды вечером Недда только что погасила огонь, как на тропинке послышался чей-то знакомый голос, распевавший во все горло на восточный лад заунывную деревенскую песню:
— Это Яну, — сказала Недда вполголоса и спрятала голову под одеяло, а сердце у нее забилось, словно вспугнутая птица.
А поутру, распахнув окно, она увидела Яну: на нем был новенький костюм, и он тщетно пытался засунуть в карманы куртки свои потемневшие от работы большие мозолистые руки. Шелковый платочек, переливавшийся всеми цветами радуги, задорно выглядывал из кармана его куртки. Прислонившись к низкой каменной ограде, Яну нежился в теплых лучах апрельского солнца.
— А, это ты, Яну, — сказала Недда, притворившись, будто не знала, что он приходил еще вечером.
— Здравствуй, — весело поздоровался с ней парень, и лицо его расплылось в улыбке.
— А ты что здесь делаешь?
— Я воротился из Пьяны.
Девушка тоже улыбнулась в ответ и взглянула на жаворонков, которые в этот утренний час прыгали с ветки на ветку.
— Ты вернулся вместе с жаворонками.
— Жаворонки ищут проса, а я ищу, где хлебом накормят.
— Что это значит?
— Хозяин меня уволил.
— За что?
— Там, в долине, меня схватила лихорадка, и я стал работать всего по три дня в неделю.
— Видно по тебе! Бедный ты, Яну!
— Будь проклята эта Пьяна! — сказал он, показав рукой на долину.
— Ты знаешь, мама… — начала Недда.
— Мне дядюшка Джованни рассказал.
Недда молча глядела на огород за низкой каменной оградой. От покрытой росой изгороди шел пар; под лучами солнца сверкали росинки на траве, цветущие миндальные деревья тихо перешептывались меж собой, а белые и розоватые лепестки медленно падали на крышу дома, наполняя воздух ароматом. Дерзко и в то же время настороженно чирикал, устроившись на желобе, воробей и, нахохлившись; угрожал Яну. Вид человека внушал ему серьезные опасения за судьбу гнездышка, о котором можно было догадаться по нескольким соломинкам, выглядывавшим из-за черепицы.
Колокольный звон созывал прихожан в церковь.
— Ну до чего же хорошо звонят колокола у нас в деревне! — воскликнул Яну.
— А я узнала твой голос вчера вечером, — сказала Недда, черепком перекапывая землю в цветочном горшке, и краска залила ее лицо.
Яну взглянул на нее и закурил трубку, как и подобает мужчине.
— Ну, прощай, я пойду в церковь, — резко сказала ему Недда после продолжительной паузы и сделала шаг назад.
— Вот возьми, я для тебя в городе купил. — Яну развернул перед ней красивый шелковый платок.
— Ой, какой хороший! Но мне такой не пойдет.
— Почему? Ведь тебе за него не платить, — ответил ей парень с присущей ему крестьянской логикой.
Недда опять покраснела, словно и в ее представлении такой большой расход был доказательством горячих чувств Яну. Как-то по-особому ласково и в то же время застенчиво взглянула она на парня и убежала в дом. Лишь потом, услышав тяжелый топот его башмаков по каменистой дороге, она высунула голову и провожала его взглядом, пока он не исчез из виду.
В церкви во время богослужения деревенские девушки увидели на плечах у Недды новый платок, на котором были нарисованы такие розы, что их просто съесть хотелось; он так и искрился под лучами солнца, пробивавшимися в церковь через окна. А когда Недда проходила мимо Яну, который стоял в тени кипариса у паперти и, прислонившись к стене, покуривал свою коротенькую трубку, Недда почувствовала, как щеки у нее запылали, сердце сильно забилось, и она ускорила шаг. Парень пошел за ней, насвистывая какую-то песенку, и глядел, как она быстро, ни разу не оглянувшись, шла впереди по каменистой дороге, в своем новом бумазейном платье, которое ниспадало тяжелыми складками, к крепких башмачках и в пестрой накидке. Теперь, когда ее мать попала в рай и не приходилось больше заботиться о ней, бедная девушка трудилась, как муравей, и сумела обзавестись небольшим приданым. Ведь так всегда бывает в жизни бедняка: облегчение приходит к нему лишь вместе с самыми тяжелыми потерями.