— Что? Он уже ее усаживает? Уже! — И сейчас же пятнадцать, двадцать рук с согнутыми локтями появились перед ней.
— Со мной! Со мной!
— Минутку! Минутку!
— Вы обещали мне!
— Нет, раньше мне!
Боже, какой скандал. Чудо, что они еще не передрались между собой!
Отвергнутые, в ожидании, когда дойдет до них очередь, робко отправлялись приглашать других знакомых дам: кое-кто из самых некрасивых хмуро соглашались; другие возмущенно, с отвращением, резко отказывались:
— Очень благодарна!
И обменивались друг с другом злыми, негодующими взглядами; то и дело одна из них вскакивала и пылкими жестами показывала, что хочет уйти, приглашая подругу последовать за ней. Уйдем, уйдем все! Никогда еще не было такого безобразия!
Одни — чуть не плача, другие — дрожа от гнева отводили душу с немногими истощенными человечками в лоснящихся от старости сюртучках, пахнувших перцем и табаком, сшитых по старинной моде. Как сухие листья, боясь быть унесенными вихрем, они прижимались к стене, прячась среди благонравных шелковых юбок своих жен, своячениц и сестер.
Эти смешные юбки с буфами и оборками ярких, кричащих цветов, зеленые, желтые, красные, голубые, вынутые из затхлых, почтенных сундуков, герметически закупоривали хмурую провинциальную добродетель, одинаково подбадривая и обоняние и совесть.
Постепенно во всех трех залах становилось удушливо жарко. Воздух, словно туманом, был напитан скотскими испарениями мужчин; это было задыхающееся, кипящее, багровое, потное скотство; осматриваясь обезумевшими глазами, все в поту, мужчины пользовались короткими бредовыми передышками, чтобы почиститься, поправить галстук, пригладить дрожащими руками мокрые всклокоченные волосы на голове, на висках, на затылке. Это скотство с неслыханной наглостью бунтовало против всякого голоса рассудка: ведь праздник бывает только раз в год. Да, в конце концов, в этом нет ничего дурного. Молчите, женщины, и ступайте на место.
Свежая, легкая, вся охваченная такой радостью, которая исключала возможность всякого грубого прикосновения, смеясь, неожиданно ускользая, наслаждаясь своим весельем, нетронутая и чистая даже в момент безумия, легкий блуждающий огонек среди мрачного огня этих тлеющих чурбанов, синьора Лючетта, победив головокружение, сама стала головокружительной и танцевала, танцевала, никого не видя, ничего не различая; и арки трех залов, и огни, и мебель, и желтые, зеленые, красные, голубые платья дам, черные костюмы и белоснежные манишки мужчин — все окружало ее пестрым вихрем. Она вырывалась из рук одного танцора, как только чувствовала, что он устал, отяжелел, задыхается, чтобы сразу же броситься в другие объятия, первые попавшиеся, тянувшиеся к ней, чтобы снова и снова окунуться в пестрый вихрь, чтобы видеть, как вертятся вокруг в лихорадочном беспорядке и огни и краски.
Сидя в последнем зале, прислонясь к стене в почти темном углу, Фаусто Сильваньи, сложив руки на набалдашнике трости, склонив к ним длинную рыжую бороду, уже два часа следил за синьорой Лючеттой большими светлыми глазами, озаренными доброй улыбкой. Он один понимал всю чистоту этой сумасшедшей радости и наслаждался ею; наслаждался так, как если бы ее невинное ликование было даром его нежности к ней.
Только ли нежности? Неужели только нежности? Разве не чересчур трепетным было это чувство, чтобы оставаться только нежностью?
Долгие годы Фаусто Сильваньи точно издали следил за окружающим миром внимательными печальными глазами; близкие образы казались ему далекими ускользающими тенями; такими же далекими, замкнутыми в самих себе, были его мысли, его чувства.
Его жизнь не удалась из-за случайных неудач, из-за тяжелых мелочных обязательств; сияние стольких мечтаний, которые с детских лет пламенно лелеяла его душа, погасло в самом расцвете. (Мечты, о которых он теперь не мог вспоминать без боли и без краски стыда.) Он бежал от реальности, в которой принужден был жить. Он шел, он видел вокруг эту реальность, он касался ее; но ни одна мысль, ни одно чувство не доходило до него; и даже самого себя он ощущал как-то издали, затерянным в мучительном одиночестве.
И вот в этом изгнании его внезапно коснулось какое-то чувство, которое он хотел бы отдалить от себя, чтобы подольше не признавать его. Ему не хотелось его узнавать, но он не смел и прогнать его.
Разве не из его далеких снов прилетела эта милая маленькая безумная волшебница, одетая в черное, с огненной розой в волосах? Неужели его сны ожили теперь в этой маленькой волшебнице, чтобы он, не сумев овладеть ими иначе, мог заключить их живыми и трепещущими в свои объятия… Кто знает? Разве он не может остановить ее, удержать и вместе с ней наконец вернуться из своего далекого изгнания? Если он ее не остановит, не удержит, кто знает, где и как окончит свою жизнь эта бедная безумная маленькая волшебница. Ей тоже нужна была помощь, руководство, совет, ведь и она заблудилась в чужом мире, но так жаждет не потеряться в нем и даже, увы, наслаждаться им. Об этом говорила эта роза — красная роза в ее волосах.