Но Иели не испытывал подобных печалей. Он сидел на корточках у обочины дороги и, надув щеки, прилежно выводил на свирели: «Иу, иу, иу!» А потом, крича и швыряя в лошадей камнями, собирал табун и гнал его на конюшню по другую сторону Крестового холма. Тяжело дыша, он поднимался по склону, а иногда кричал своему другу Альфонсо:
— Позови собаку! Эй, позови собаку!
Или же:
— Дай хорошенько камнем гнедому! Что он строит из себя барина — разгуливает без толку по кустарнику!
Или:
— Завтра утром принеси мне большую иглу — возьми у донны Лии.
Иглой Иели владел в совершенстве. В полотняном мешке у него был ворох тряпок, чтобы было чем залатать штаны или рукава куртки. Он умел плести веревочки из конского волоса и стирал глиной платок, которым в холодные дни закутывал шею. Словом, пока за плечами был его мешок, Иели не нуждался ни в ком на свете — блуждал ли он в рощах Резаконе или в глубине Кальтаджиронской равнины. Донна Лия частенько говорила:
— Видели вы Иели-пастуха? Он все время один в полях, словно лошади его усыновили. Потому-то он и стал мастером на все руки!
Иели действительно ни в ком не нуждался, хотя в поместье каждый охотно сделал бы для него все что мог: он был услужливый мальчик, а случай попросить его о чем-нибудь всегда находился. Донна Лия из любви к ближнему пекла для Иели хлеб, а он плел ей из ивовых прутьев хорошенькие корзиночки для яиц, делал мотовила и другие вещички.
— Мы с ним, как его жеребята, почесываем друг другу шеи, — говорила донна Лия.
В Тебиди все знали Иели с малых лет, когда его еще не было видно из-за хвостов лошадей, которые паслись на конском выгоне. Иели, можно сказать, вырос у всех на глазах, хотя никто его никогда не видел — мальчик вечно где-то бродил со своим табуном. «Он с неба свалился и на земле приютился», — как говорит пословица. Иели был из тех, кто не имеет ни дома, ни родных. Мать его работала в Виццини, и виделись они только раз в год, когда Иели в день святого Джованни появлялся с жеребятами на ярмарке. В одну из суббот, вечером, когда умирала его мать, за ним пришли, а в понедельник Иели уже возвратился к табуну, не потеряв, таким образом, ни одного дня; но бедный мальчик вернулся таким расстроенным, что даже не замечал, как жеребята топтали посевы.
— Эй, Иели, — кричал тогда дядюшка Агриппино с гумна, — ты что, собачий сын, кнута захотел, что ли?
Иели бросался за отбившимися жеребятами и печально гнал их к холму, а перед глазами все время была мама с белым платком на голове… Она уже больше не разговаривала с ним.
Отец Иели был пастухом в Раголетти, по ту сторону Ликодии. В этих краях лихорадке есть где разгуляться, говорили крестьяне в округе; зато в местах, зараженных малярией, пастбища тучные, к коровам же лихорадка не пристает.
Иели проводил в полях круглый год — то у дона Ферранте или у плотин Комменды, то в долине Ячитано, Охотники и пешеходы, проходившие здесь, чтобы сократить путь, встречали его повсюду — он был словно беспризорная собака. Но Иели не страдал от этого — мальчик привык к лошадям; они тихонько брели впереди, объедая клевер, а вокруг него, пока солнце медленно совершало свой путь и тени, удлиняясь, исчезали, стаями летали птицы. У Иели хватало времени наблюдать, как нагромождаются облака, как они превращаются постепенно в горы и долины; он знал, какой ветер несет бурю и какого цвета бывает туча перед снегопадом. Каждая вещь имела свое лицо и свое назначение, и в любое время дня было на что посмотреть и что послушать. А перед закатом, когда Иели начинал играть на свирели, вырезанной из ветки бузины, подходила вороная и, лениво жуя клевер, смотрела на него большими умными глазами.