Тетя Марта, напротив, горестно качала головой: бедная старушка столько перевидала за свою жизнь, что не верила в будущее; она боялась за дочь и не хотела даже, чтобы та надеялась вырваться из привычной нищеты; и потом — мать знала, чего стоило ему безумие этой опасной мечты.
Но ни он, ни Терезина не слушали ее, и напрасно она возмущалась, когда молодой композитор, услышав Терезину в концерте, заявил, что было бы преступлением не пригласить к ней лучших учителей и не дать ей законченного музыкального образования, — любой ценой ее надо было послать в Неаполь, в консерваторию.
И тогда он, Микуччо, не колеблясь ни минуты, поссорился с родными, продал небольшое имение, оставленное ему дядей-священником, и послал Терезину в Неаполь заканчивать образование.
С тех пор он ее больше не видел. Письма, да… он получал от нее письма из консерватории, потом письма от тети Марты, когда Терезина начала свою артистическую жизнь, приглашенная лучшими театрами после шумного дебюта в Сан-Карло. В конце этих тревожных, неясных писем, старательно нацарапанных бедной старушкой, всегда было несколько слов от нее, от Терезины, которой никогда не хватало времени писать: «Дорогой Микуччо, подтверждаю все, что тебе пишет мама. Будь здоров и люби меня». Они еще раньше условились, что он будет ждать пять-шесть лет, пока она без помех пробьет себе дорогу: они оба были молоды и могли ждать. Чтобы опровергнуть клевету, которую распространяли его родные о Терезине и ее матери, он в течение пяти лет показывал эти письма всем, кто хотел их прочесть. Потом он заболел и чуть не умер; он и не знал, что тетя Марта и Терезина послали по его адресу солидную сумму денег: часть из них была потрачена во время болезни, но остальные он силой вырвал из хищных лап своих родных и вот теперь приехал, чтобы вернуть их Терезине. Потому что денег — ни за что! — он не хотел. Эти деньги, конечно, не милостыня, он ведь так много истратил на Терезину. Но… ни за что! Он даже и сам не мог объяснить почему, и особенно здесь, в этом доме, он ни за что не взял бы денег! Микуччо ждал уже столько лет — может подождать и еще. Если же у Терезины были лишние деньги, это значило, что дорога в будущее перед ней открылась и, следовательно, настало время исполнить давнее обещание, наперекор тем, кто не хотел этому верить.
Микуччо вскочил, подняв брови, точно для того, чтобы подтвердить этот вывод; снова подул на свои заледеневшие руки и затопал ногами.
— Холодно? — спросил его слуга проходя. — Теперь уже не долго ждать. Пройдите сюда, в кухню. Здесь вам будет лучше.
Микуччо не захотел последовать совету слуги; который смущал и раздражал его своим аристократическим видом. Он снова сел и погрузился в печальные думы. Немного спустя его мысли прервал резкий звонок.
— Дорина, это синьора! — воскликнул слуга, торопливо натягивая фрак, и побежал открывать, но, увидав, что Микуччо устремился за ним, резко остановился, чтобы задержать его:
— Вы подождите здесь. Дайте мне раньше доложить о вас.
— Ой-ой-ой! — протянул заспанный голос за занавеской. И немного спустя появилась коренастая, небрежно одетая бабища, хромавшая на одну ногу и закутанная до самого носа в шерстяную шаль, из-под которой виднелись золотистые крашеные волосы; она еще никак не могла проснуться.
Микуччо ошеломленно смотрел на нее. Та тоже удивленно вылупила глаза на незнакомца.
— Синьора вернулась, — повторил Микуччо.
Тогда внезапно Дорина пришла в себя.
— Я сейчас, сейчас… — сказала она, сняв и швырнув шаль за занавеску, и всем своим тяжелым телом устремилась к выходу.
Появление этой крашеной ведьмы, запрещение слуги — все это вызвало у подавленного Микуччо тревожное предчувствие. Он услышал пронзительный голос тети Марты:
— Туда, в зал! В зал, Дорина!
Слуга и Дорина прошли перед ним, неся великолепные корзины с цветами. Он вытянул шею, чтобы поглядеть в глубину, в освещенный зал, и увидел множество мужчин во фраках, услышал неясный говор. У него потемнело в глазах: он был так удивлен, так взволнован, что не заметил, как глаза его наполнились слезами. Он зажмурился и весь сжался в темноте, словно для того, чтобы не поддаться мучительному чувству, которое вызвал в нем долгий пронзительный взрыв смеха. Смех Терезины? Боже мой, почему же она так смеется в той комнате?
Подавленный возглас заставил его открыть глаза, и он увидел перед собой совершенно неузнаваемую тетю Марту — она была в шляпе, бедняжка! И точно придавлена великолепной, богатейшей бархатной мантильей.