— Терезина…
Голос замер у него на губах от изумления. Ах, совсем королева!
С раскрасневшимся лицом, широко раскрытыми глазами, с разинутым ртом, ошеломленный, он смотрел на нее. Как же это она… такая? Обнаженные грудь, плечи, руки… вся сверкает драгоценностями и шелком… Нет, нет, ему не верилось, что перед ним она живая, действительно живая и реальная. Что она ему говорила? Он ничего не узнавал в этом волшебном видении — ни голоса, ни глаз, ни смеха.
— Как живешь? Ты теперь здоров, Микуччо? Чудно, чудно… Мы скоро увидимся… А пока с тобой побудет мама… Согласен?
И Терезина, шурша шелком, убежала в зал.
— Ты не ешь больше? — робко спросила тетя Марта, чтобы прервать оцепенение Микуччо.
Тот едва взглянул на нее.
— Ешь, — настойчиво сказала старушка, показывая на тарелку.
Микуччо засунул два пальца за почерневший, смятый воротничок и оттянул его, стараясь перевести дух.
— Есть?
И он несколько раз, словно благодаря, провел пальцами под подбородком, чтобы показать: не лезет, не могу. Некоторое время он молчал, угнетенный, все еще полный мелькнувшим видением, а потом пробормотал:
— Какой она стала…
И он увидел, как тетя Марта с горечью покачала головой и тоже перестала есть, точно чего-то ждала.
— И думать об этом нечего… — добавил он почти про себя, закрывая глаза.
И во тьме он увидел, какая пропасть открылась между ними. Нет, это была не она… не она… его Терезина. Все было кончено уже давно, а он, дурак, глупец, понял это только сейчас. Ему говорили там, дома, а он упрямо не хотел верить… А теперь… Какую роль он играет здесь, в этом доме? Если бы все эти синьоры, даже этот слуга, узнали, что он, Микуччо Бонавино, разбился в лепешку, чтобы приехать издалека, тридцать шесть часов провел в поезде, всерьез считая себя женихом этой королевы, как бы смеялись они все — и синьоры, и слуга, и повар, и его помощник, и Дорина! Как бы они смеялись, если бы Терезина потащила его туда, к ним в зал, и сказала: «Смотрите, этот бедняга флейтист хочет стать моим мужем!» Правда, она сама ему это обещала, но как же она могла предположить, что когда-нибудь станет такой? Правда, это он открыл ей дорогу, дал ей возможность пойти по ней; но теперь она зашла так далеко, что он, оставаясь на месте все тем же флейтистом, играющим по воскресеньям на площади местечка, уже не мог догнать ее. Нечего и думать. Что могли значить для этой важной синьоры потраченные на нее тогда гроши? И он вспомнил, что у него в кармане лежат деньги, присланные Терезиной во время его болезни. Он покраснел, ему стало стыдно, и он начал шарить рукой в нагрудном кармане, где лежал бумажник.
— Я приехал, тетя Марта, — торопливо сказал он, — еще и для того, чтобы вернуть вам те деньги, которые вы мне послали. Что это было? Плата? Возврат долга? Я вижу, что Терезина стала… Ну, да нечего об этом и думать! Но деньги, нет: этого я от нее не заслужил… Все кончено, и не будем об этом говорить… Но деньги — ни за что! Мне только неприятно, что тут не все…
— Что ты говоришь, сынок? — попыталась прервать его огорченная тетя Марта со слезами на глазах.
Микуччо сделал ей знак молчать.
— Это не я их потратил: их потратили мои родные во время болезни, а я и не знал ничего. Ну, пусть это будет за то, что я потратил тогда… помните? Не будем говорить об этом. Вот все остальные. И я ухожу.
— Но как же так сразу? — воскликнула тетя Марта, пытаясь удержать его. — Подожди хоть, пока я скажу Терезине. Ты слышал, она же хотела с тобой повидаться. Я пойду скажу ей…
— Нет, это ни к чему, — решительно ответил Микуччо. — Оставьте ее с ее синьорами; ей там лучше, она на своем месте. — А я, несчастный… я ее видел, и мне хватит… Или лучше идите… идите и вы туда… Слышите, как смеются? Я не хочу, чтобы смеялись надо мной… Я ухожу.
Тетя Марта истолковала неожиданное решение Микуччо в самом дурном смысле — как презрение, как ревность. Ей, бедняжке, казалось теперь, что все, видя ее дочь, сразу же должны почувствовать оскорбительное подозрение, то самое, из-за которого она неутешно плакала, и ее тайная скорбь неустанно тащилась за ней сквозь шум этой ненавистной роскошной жизни, грубо бесчестившей ее усталую старость.
— Но ведь я, — вырвалось у нее, — я теперь уж не могу охранять ее, сынок мой…
— Почему? — спросил тогда Микуччо, прочитав в ее, глазах подозрение, которое у него еще не успело родиться; и он сразу помрачнел.
Старушка смутилась и, пытаясь скрыть свое горе, закрыла дрожащими руками лицо, но ей все же не удалось остановить неудержимо брызнувшие слезы.