– И что это означает?
– Это означает, что убийство прошлой недели и это, – Пафнутьев кивнул на труп, – как бы это выразиться поточнее...
– Да уж выразись как-нибудь наконец!
– Мне кажется, что обе пострадавшие были знакомы друг с дружкой.
– По пяткам определил?
– Да, Шаланда, по пяткам. Ты вот свои пятки пемзой трешь, когда в баню ходишь?
– Банщик трет. Я не могу дотянуться.
– Значит, они у тебя имеют приятный вид, нежные, розовые, есть на что посмотреть.
– У меня, и кроме пяток, есть на что посмотреть, есть чем полюбоваться. Не хуже, чем у людей, Паша.
– Они знали друг друга, – повторил Пафнутьев, словно уговаривая самого себя. – Они наверняка друг друга знали. Не исключено, что даже приехали из одного места. Многовато совпадений. Слишком их много, Шаланда.
– Слишком хорошо – тоже нехорошо.
Пафнутьев уставился Шаланде прямо в глаза. Но чувствовалось, что не видит он ни Шаланды, ни его озадаченного взгляда, да и вообще Пафнутьев, кажется, подзабыл, где находится и как оказался среди мусорных ящиков, возле трупа женщины с крашеными волосами и яркими ногтями.
– Ты чего, Паша? – спросил Шаланда, сбитый с толку странным поведением Пафнутьева. – Тебе плохо?
– А кому сейчас хорошо? – Пафнутьев мгновенно преодолел какие-то свои космические расстояния и в доли секунды вернулся на место происшествия.
– Ты оцепенел?
– С кем не бывает! – махнул рукой повеселевший Пафнутьев. Что-то ему открылось за те недолгие секунды, пока он отсутствовал, что-то осознал. И Шаланда звериным своим чутьем, нутром, интуицией это понял.
– Паша, у меня такое чувство, будто тебя посетила мысль?
– Посетила, – кивнул Пафнутьев. – Ты, Шаланда, открыл мне сейчас такие глубины человеческой сути, такие глубины... Я прямо содрогнулся всем своим телом.
– Это что же я такого сказал? – насторожился Шаланда.
– Что слишком хорошо – тоже нехорошо.
– Раньше ты этого не знал?
– Слышал, конечно, но как-то не проникался.
– А теперь проникся? – продолжал допытываться Шаланда. – Теперь дошло, да?
– И продолжает доходить.
– А мне можно об этом знать или нежелательно?
– Комедия все это, – произнес Пафнутьев, кивнув в сторону прикрытого уже трупа.
– Веселая? – осторожно спросил Шаланда.
– Веселого тут, конечно, мало, но и истинного тоже немного.
– Хочешь сказать, что все это ненастоящее? – Шаланда неотрывно в упор смотрел на Пафнутьева. – И труп тоже ненастоящий?
Но Пафнутьев опять унесся в свои запредельные дали, опять не видел ни Шаланду, ни мусорных ящиков, ни вороха тряпья, которым накрыли труп юной красавицы. Шаланда рванулся было повторить свой вопрос, шагнул уже было к Пафнутьеву, чтобы ухватить за рукав, встряхнуть хорошенько и вернуть на этот грязноватый двор, но подошедший Худолей успел остановить его. Приложив палец к губам, он дал понять, что говорить сейчас не следует, что Пафнутьев думает, а поскольку подобное случается нечасто, такое его состояние надо ценить. Худолей скорчил гримасу: дескать, извини, дорогой товарищ, но у нас свои правила и нарушать их нежелательно.
Шаланда раздраженно передернул плечами, сунул руки в карманы форменного плаща и, круто развернувшись, зашагал к своей машине, бормоча слова нервные и непочтительные.
А Худолей терпеливо дождался, пока Пафнутьев вернется из мистических своих блужданий, дождался, пока тот увидит его, заметит, словечко молвит.
– Ну как, Худолей? Что скажешь? – Голос его был по-прежнему бодр – голос человека, который понял наконец то, что от него так долго скрывали.
– Сдается мне, Паша, это не конец.
– Ты о чем?
– Будет третий труп, Паша. Два – это не число. А если число, то плохое. Природа не любит плохих чисел.
– А какие числа любит природа? – чуть раздраженно спросил Пафнутьев. – Семнадцать? Сто тридцать девять? Пятьсот восемьдесят один?
– Семнадцать – хорошее число, – невозмутимо ответил Худолей. – Остальные тоже ничего, но похуже. И потом, Паша... Не надо вслух произносить эти числа. Они не любят.
– А что они любят? Бутерброды с икрой? Водку из холодильника? Живых, веселых блондинок?
– Это, Паша, ты о себе говоришь, это ты все о себе, любимом. А числа любят молчаливое почтение. Они считают, что заслуживают уважительного к себе отношения.
– Так, – Пафнутьев постоял, глядя прямо себе под ноги. – Так, – повторил он. – И какой же нам сделать из всего этого вывод?
– Третий будет, Паша.
– Или третья?
– А сие уже есть тайна великая и непознаваемая. Как говорит один наш общий знакомый.
– Поехали, Худолей. Нам здесь уж делать больше нечего. Нас Величковский ждет, лучший плиточник всех времен и народов, – и Пафнутьев решительно зашагал к машине.
Величковский оказался точно таким, каким его можно было себе представить по телефонному разговору. На звонок Пафнутьева дверь открыл длинноватый, поджарый детина, явно лысеющий, с золотыми фиксами, в дырявых тренировочных штанах и клетчатой рубашке нараспашку. Весь он был покрыт белесой строительной пылью – шлифовал стены после покраски.
– Это вы звонили? – спросил он, и Пафнутьев опять отметил про себя отсутствие настороженности. Величковский произносил слова легко, не задумываясь. Опыт Пафнутьева позволял ему подобные интонации различать быстро и безошибочно. Если и можно было во всем облике Величковского обнаружить какую-то обеспокоенность, то это было вызвано, скорее всего, работой, которую ему пришлось оставить на какое-то время.
– Да, это я звонил, – ответил Пафнутьев.
– Входите... Только осторожно, здесь все в пыли, касаться ничего нельзя.
– Не будем касаться. – Пафнутьев пропустил Андрея вперед, прошел сам, закрыл за собой дверь. Худолея они оставили в машине, чтобы не подвергать лишним переживаниям – вдруг и здесь обнаружится труп блондинки, вдруг и здесь у нее в ладошке окажется нож, который она будет держать за лезвие. За последние дни Пафнутьев уже привык к таким блондинкам и в глубине души был согласен с Худолеем, допускал, что среди мусорных ящиков видел не последнюю. Самое печальное было то, что подобные худолеевские предсказания обычно сбывались. Пафнутьев в них не верил, раздражался, не пытаясь найти им разумное объяснение, но знал, что, скорее всего, они сбудутся. Не один раз Худолей доказывал, что его цифровое восприятие мира оказывается правильным.
– Дело идет к концу, – пояснил Величковский. – Еще неделя, может быть, две.
– Чьи хоромы? – спросил Пафнутьев, заглядывая в одну комнату, вторую, третью.
– Да есть тут один... Пятьдесят тысяч отвалил. Ничего, да? – со смешком спросил Величковский, пребывая в настроении благодушном и беззаботном.
– Рублей? – спросил Андрей.
– Ха! – залился плиточник веселым смехом, в котором прорывались нотки обиды и обделенности. – Долларов!
– Где же он их взял? – спросил Пафнутьев, стараясь, чтобы в его словах не прозвучало заинтересованности, чтобы только равнодушие и скука были в его вопросе.
– Девочки! – Величковский опять хохотнул, показав сквозь легкую строительную пыль золотые свои фиксы.
– Да-а-а? – протянул Пафнутьев, чтобы не дать возможности Андрею задать неосторожный вопрос. – Хорошие девочки?
– Интересуетесь? – спросил Величковский таким тоном, каким один мужик может говорить с другим мужиком о женщинах.
– Кто ж ими не интересуется, – протянул Пафнутьев. – Да только вроде того, что годы вышли, – Пафнутьев развел руки в стороны, как бы показывая полнейшую свою беспомощность в этом вопросе.
– У тебя?! – В вопросе наконец-то прозвучали и шутливый гнев, и вполне серьезная страсть. – Да в твои годы, мужик, все только начинается, понял? Все только начинается! До этого была строевая подготовка и ничего более! Только строевая подготовка! Понял?
– О-хо-хо! – протянул лукавый Пафнутьев со стоном. – Вот Андрей еще может блеснуть удалью молодецкой, да, Андрей?
– Как скажете, Павел Николаевич, как скажете. – Не любил Андрей подобных разговоров и никогда их не поддерживал. Что-то мешало ему, что-то всегда останавливало. Пафнутьев это прекрасно знал и обратился к нему с одной только целью – разбавить треп словами необязательными и пустыми, чтобы в них, в этих пустых и необязательных утонула суть других слов – жестких и необходимых.