Из-за двери, каким-то истовым и шипящим надрывом, резко выделяясь из голосов других молебщиков, до нее доносился голос сводного брата, особенно в рефрене «Ты, восставший из мертвых».
На столе в горнице стояла бутыль крепкого, кувшин с вином и несколько стаканов. Тот, кто отмолился свой час за упокой души усопшего, выходил из спальни, подавал ей руку, хотя в другом случае, встреть он ее на улице просто так, быть может, в жизни руки бы не протянул, ей, которая теперь не Ольга, а «итальяшка», здесь даже ребятишки, которые вообще ничего про нее не знают, и те «итальяшкой» ее кличут.
Представляя себе, как в баре Сильвано разливает сейчас для работяг с ночной смены небольшими, по осьмушке литра, порциями красное фриулийское или перешучивается с Гвидо и Микеле, которые — но это уже после обеда — регулярно заходят пропустить стаканчик, она здесь, в горнице, родной горнице своего детства, в благодарность за поминальную молитву разливала по стаканам кому вино, кому крепкое.
За соседним столом, напротив, устроились со своими стопками Филлингер Карл и Унтерталлингер, сидели все больше молча, а если и говорили о чем, то лишь сдавленным шепотом. Один раз до нее донеслось «трактор», потом почему-то «захороненные деньги», она сперва было подумала «похоронные деньги», но потом услышала слова еще раз и поняла, что это, должно быть, «схороненные деньги» на трактор. За дверью по-прежнему бубнили заупокойную: по пять раз «Отче наш» и «Верую в Господа нашего, Отца Всемогущего».
Филлингер Карл, с медно-рыжими волосами, сейчас уже сильно поредевшими и словно приклеенными к его узкой барсучьей головке, Карл, как и многие другие мальчишки, то и дело клянчил у Ольги ее дамский велосипед. Ну дай прокатиться, не отставал он, стоял перед ней и клянчил, дай же, давай хотя бы до Турнеровского ручья прокатимся, и она разрешила, и сама села на багажник, свесив ноги на одну сторону. В лугах возле родника их ждали еще не то трое, не то четверо, то ли из седьмого, то ли из восьмого класса, и все хотели ее дамский велосипед опробовать, хоть сами же над ним и потешались, но она закричала «нет! нет!», пытаясь отбить велосипед у этой шпаны, у этой шайки, где никто ни с кем не дружил, какая тут дружба, ежели они с малолетства приучены помнить, у кого из их отцов сколько телят в хлеву и чья корова самая удойливая. Она твердо решила ехать домой, но Карл сказал, давай, мол, выкурим по одной, и действительно вытащил из кармана измятую сигаретную пачку. Но она курить не захотела, решила лучше босиком пройтись по дну ручья, балансируя на скользких камнях.
И тут они все, то ли трое, то ли четверо, на нее накинулись, повалили в траву между кустами ивняка и прибрежного ольшаника. Она и сейчас отчетливо видит над собой их морды, эти дурацки распяленные губы и огоньки сигарет, совсем близко от своего лица, но не так, чтобы обжечь. Карлу она плюнула прямо в рожу, слюна потекла по переносице вниз. Он торопливо отерся рукой, но полоска слюны осталась где-то возле рта и медленно высыхала, как след слизняка.
Филлингер Карл и Унтерталлингер отодвинули наконец свои стулья, и она снова ощутила липкую лапу Карла в своей руке. Унтерталлингера тогда с ними не было, хотя сейчас ей это почти безразлично. Ни один из картежников, с которыми отец коротал время в трактире «Лилия», так и не стал ему другом. Да у него и не было ничего, о чем здесь принято говорить или торговаться с другим человеком: ни своего луга, а значит, и своего сена, ни одной головы скотины, если не считать овчарки, он был всего-навсего сельский учителишка, которого даже его собственная псина — и та в грош не ставила. Это и вправду так, на ее памяти отец — единственный человек, покусанный собственным псом, причем не где-нибудь, а в кровати, куда собаку, как он сам же не раз поучал, никак допускать нельзя, и чему сам же, вопреки собственным поучениям, совершенно не умел воспрепятствовать. А ведь он с этой псиной, едва снег сойдет — зимой-то в их местах по сугробам не больно побегаешь, — как безумный по окрестным холмам и горкам носился, только и знай, что орать «ищи» да «апорт», «апорт» да «ищи». Пес, кстати, на команды его почти никакого внимания не обращал, а если и выбирал для поноски палку, то вовсе не ту, что бросал отец, и приносить ее хозяину даже не думал, наоборот, пытался от отца спрятать и зарыть.