Клара. Зачем спрашивать? Не веришь? Не криви душой... Неужели не видишь?
Крамер. Вижу... ты умираешь. Скажи, тебе важно, чтобы мальчик был свободен, или... или... это месть?
Клара. Это не месть, Крамер, поверь. Ступай, вноси свою плату и оставь меня, я устала.
Крамер. Такую должность за свободу какого-то безумца! Если бы я хоть знал, что даю ему свободу навсегда... Но сколько времени он пробудет на свободе? День, два... может, неделю. Я плачу тебе без счета за то, чему не вижу цены. Понимаешь? Это нелегко.
Клара. Я устала, три минуты уже прошли. Подари мне то, что я прошу, и уйди.
Крамер. Я ждал тебя семнадцать лет... Четыре месяца ты была со мной... Потом снова ждал девятнадцать лет, чтобы пробыть с тобой три минуты. Поцелуй меня.
Клара. Зачем?
Крамер. Дай мне твои руки.
Клара. Зачем? Возьми, если хочешь. (Короткая пауза.) Скажи «да», у меня по крайней мере будет какое-то оправдание, я буду знать, что ты любил меня.
Крамер. А ты меня никогда не любила?
Клара. Нет. Я не любила тебя никогда. Я давала тебе то, что во мне накопилось: черные монеты тоски, горечи, страха и злости. (Тише.) Ну, чего же ты? Зачем заставляешь меня торговаться?
Крамер. Хорошо, я заплачу. А Мартин... он знает?
Клара. Знает.
Крамер. Зачем? Зачем ему знать?.. Ты не должна была говорить. Хотя, пожалуй, мне так легче.
Клара. Легче? Почему?
Крамер. Он любит мальчика, правда? Ну вот я и дарю вам обоим его свободу — каждому по половине. Дай мне еще раз твою руку.
Клара. На, возьми, Крамер. Ну вот ты и улыбнулся...
Крамер уходит, слышны его шаги по лестнице, хлопает входная дверь, слышен шум отъезжающей машины. Входит Мартин.
Мартин. Четыре минуты, Клара. Я смотрел на часы.
Клара. Так было нужно, Мартин.
Мартин. Мальчика уже нет, а мне так хотелось с ним поговорить.
Клара. Ты его еще увидишь. Надо было спешить. Он просил всем кланяться. Я дала ему денег и ключ от машины, он надел твой серый костюм; его арестантский балахон висит в шкафу. Который час, Мартин?
Мартин. Двадцать пять минут седьмого.
Клара. Через десять минут позвонит Альберт... а может, даже приедет. Хорошо, если бы он заехал за Кларой. Не понимаю, где она.
Мартин. Наверно, тоже пошла пройтись.
Клара. Я так устала. Я чувствую, что перемирие кончилось.
Мартин. Опять начинаются боли?
Клара. Нет, я просто устала. Пойди, Мартин, возьми телефон и включи его сюда. Иди скорее!
Мартин бежит в переднюю, возвращается, включает телефон.
Ты не помнишь, когда телефон стоял здесь, возле кровати? Давно, правда?
Мартин. Двадцать лет назад, Клара. Когда я защищал мальчика, приговоренного к казни, я поставил в спальне розетку.
Клара. Что сделал этот мальчик?
Мартин. Он был ровесником Лизелотты. Семнадцать. Коммунист. Впятером они кого-то убили — они его считали предателем. Всех казнили. Мальчика, которого я защищал, звали Валентин Мобрехт, помнишь? Я был единственный, кого пускали в его камеру. Иногда он посылал за мной среди ночи, и я шел к нему. Без разрешения. Крамер покрывал меня.
Клара. Да, вспоминаю... У нас тогда не было денег, а поставить розетку стоило двадцать три марки. Но ты ее все же поставил, и как-то раз телефон зазвонил среди ночи, около трех.
Мартин. Это было в ночь казни. Я пошел к нему.
Клара. Ты мне об этом никогда не рассказывал.
Мартин. Им отрубили головы. Правосудие свершилось, не правосудие, а убийство. Лето кончилось, было четыре часа утра... прошло два месяца после смерти Лизелотты. Солнце только что взошло, все триста заключенных барабанили в двери камер, красные отсветы зари плыли в окнах. Тишина, слышен был только стук кулаков. Мобрехту исполнилось семнадцать, остальным было по восемнадцати, столько же, сколько тогда Альберту. Поспешно, тайком казнили их на сером тюремном дворе. Крамер, он был в кроваво-красной судейской мантии, тоже присутствовал. В семь часов утра в городе расклеили сообщения о казни. Мать Мобрехта торговала с тележки овощами. Она прочла сообщение, когда уезжала с рынка. Никто не верил, что мальчиков казнят.
Клара. Ты знал его мать?
Мартин. Я шел к ней, чтобы рассказать, но она уже повезла свою тележку на рынок. Я не застал ее дома, ей пришлось узнать обо всем из влажного, только что наклеенного плаката в кроваво-красной рамке: «Казнь... Валентин Мобрехт, семнадцати лет... сегодня утром...»
Клара. Ты никогда со мной об этом не говорил. Ты один пошел в три часа ночи через сумрачный город на темный тюремный двор и присутствовал при казни. Как держались мальчики?
Мартин. Двое — спокойно. Гордо. Как отлитые из бронзы. Двое тихо плакали, а один кричал, громко кричал.
Клара. Кто кричал? Мобрехт?
Мартин. Нет. Мобрехт был спокоен. Накануне ему стало страшно, он молил, цепляясь за мои колени... но в утро казни он был спокоен. Это было в те годы мое последнее судебное дело... телефон возле кровати мне больше не понадобился.