Прозрачнее чем мотыльки
Качаются в газонах эти
Немыслимые табаки.
В ночи июльской, терпкой, спелой
Их юбки – острою звездой –
Смешались с легким платьем, с телом,
С порывом ветра, с резедой...
И рядом с женщиной случайной
На эскалаторе ночном
Ноздрями тронешь запах тайны,
Которой не заметишь днём.
* * *
Я. Гордину
Вызывает безумную жалость
То, что жизнью когда-то считалось:
Парапеты, огни, мостовая,
В переулках поспешность объятий,
Эти ржавые скрипы трамвая
И кресты кораблей на закате...
Вызывает нелепую жалость
Этот новенький крест над собором,
Эти сборища, сборнички, сборы,
И заклеенные заборы
У метро – что ещё не распалось.
И ещё – бесполезная жалость
К тёмным сводам стеклянных вокзалов,
К тем прохожим, теряющим тени.
К одичанию их сновидений,
От которых на стенках осталась
Память кухонных в-гости-хождений...
И когда непонятным укором
По плащу шебуршит осторожно
Мелкий дождь ежедневного вздора –
Быть прохожим почти невозможно:
Так храбрится он, ветер осенний,
Так нелепо, отважно, несложно
Как с фасада подкрашенный город...
И прожектор подсветкою ложной
Разукрасит его, обесценит,
Перепутав прологи с финалами,
Бросит вниз на колючие тени
Фонарей, отражённых каналами.
* * *
В городских садах с цветниками,
В беседках больших, восьмигранных
Духовые оркестры играли
И качались алые канны.
А майоры в бордовых петлицах
Дирижировали оркестрами,
И не знали, что будут сниться
Всем, на клумбах оставившим детство.
Изменялись, смещались предметы:
Стали вместо петлиц погоны,
Стали вместо скамеек – вагоны
И зима обгоняла лето;
Так волчатам эвакуации
Раскрывалось всё невпопад,
И журчал кипяток на станциях,
На кривых деревянных станциях –
В полувеке тому назад.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С трех сторон Пиренеи глядят
На рожденье безвестной речки.
Этот белый канат – водопад,
Эти черные скалы – вечность.
Брызги лет разлетаются в стороны,
А из нагроможденья камней,
Геликон, барабан, валторны –
С каждым всплеском звучней и звучней.
Как?
Опять?
До чего ж он некстати –
Тощий вальс городских садов!
Ведь на каждого больше чем хватит
Убегающих городов,
Эмиграций, эвакуаций
И газет и картонных лат...
А в конечном счёте приснятся
Только скалы и водопад.
Тут-то и вспомнишь всех отшумевших...
В воздухе пусто. Зябко взвешен
В пыли водяной рассвет.
Чернолаковых скал фон.
Остывшей земли портрет.
Капель по камню – звон, звон.
Цирк Гаварни, Пиренеи
* * *
В. Станкевичу
Мы не допили Кубок Большого Орла
И нелепой расплата за это была.
Трехсотлетнее в кубке прокисло вино,
Да и сам проржавел он, и вспучилось дно.
Отвалился орёл – подбираем опять
Поиграть-побренчать, на штаны проливать.
Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал,
И плывун подмывает его пьедестал,
На губах трехсотлетнего уксуса вкус,
Жжется оцет[3], совсем как змеиный укус:
Спотыкается конь, а змея-то цела...
Мы не допили Кубок Большого Орла.
* * *
Глядишь в передней по углам,
На темной вешалке – пальто,
Как будто точно кто-то там,
А приглядишься – нет, никто.
Ну, утешайся хоть бы тем,
Что мирны и беззвучны сны,
Гитарных струн, как будто семь,
А приглядишься – ни струны!
Судьба-то вовсе не слепа:
В ковчег несчётных тварей Ной
Набил, – такая уж толпа,
А не осталось ни одной!
Ну что, без лампы Алладин?
Твой мир – он был для всех открыт, –
Зато теперь торчишь один
Среди растресканных корыт.
В сумятицу собьются сны
В толкучке мыслей расписной –
Как будто было две страны,
А в результате – ни одной.
Стоишь под радугой живой,
Но мыльным пузырём – итог:
Как будто свет над головой,
А приглядишься – нет, не Бог.
* * *
Вдоль по улице – холодные дожди.
Что противней середины ноября?
Ведь ноябрь и позади и впереди,
И в тебе самом, по правде говоря.
Ну да что там, – вон цветы полить пора,
Или, может почитать… (Уже с утра???)