— Могут ли наши военные НИИ работать в стиле DARPA?
— Проблем здесь масса. Очень большая связана с планированием развития всего нашего оборонно-промышленного комплекса и реальными потребностями войск. Вопрос: нужен ли нашим Вооруженным силам один суперсовременный корабль или самолет, у которого нет в мире аналогов? Или пять таких самолетов? Что мы с ними будем делать? Кто вообще сказал, что мы будем воевать с суперсовременными армиями мира? А если с менее современными, у которых не пять, а сто обычных самолетов, но объединенных в сеть? Они все равно расправятся с нашей пятеркой. И если против нас те самые «боевые стаи» не то наемников, не то террористов? На каком суперсамолете за ними гоняться?
Вокруг традиционного подхода к вооружениям сложилась целая система организации заказов, система финансирования и вообще система взглядов, что именно и для каких типов войн необходимо приобретать. Как изменить всю эту систему, понимая, что для войны нового типа может оказаться достаточно ста миллионов долларов наличными для подкупа командиров противника? Трагические события в Южной Осетии в 2008 году со всей очевидностью показали, что наличие у грузинских танков спутниковой навигации GPS дало им серьезное преимущество перед нашими более совершенными боевыми машинами, которые, однако, с трудом встраивались в местность. Что из этого получается? Пусть у нас есть мощная танковая группировка и мы вывели наши супертанки в чисто поле — будем сражаться. А противник, который использует сетецентрические методы войны, в это чисто поле не пойдет — он же видит, что там наши танки стоят. Он пойдет в другую сторону. И пока мы с вами будем перестраивать свои боевые порядки, ставить войскам новые боевые задачи, противник ударит там, где мы не ждали. Результат — у нас неразбериха, паника, хаос, а у противника — победа. Вот вам и супертанки!
Так что дело не только в грамотном подходе к разработке комплексов вооружений, не только в организации финансирования, но и в состоянии военной науки в целом. Нашим военным в последнее время грех жаловаться на отсутствие внимания со стороны государства: на армию и ее перевооружение выделяются огромные средства. Есть военные НИИ и вузы, Академия военных наук, независимые аналитические центры, военные эксперты и ученые. Но нет единой среды взаимодействия, нет творческого обмена мнениями и идеями. И, самое главное, нет спроса на идеи: у военно-политического руководства нет потребности и интереса к новым идеям и инновационным подходам. Призывы к инновациям сводятся к сомнительным организационным преобразованиям.
— Как же американцам удалось изменить сознание военных?
— В США структуры типа военного DARPA есть сегодня и в других ведомствах: в энергетике, системе внутренней безопасности. И все они заточены под поиск новых идей. Ряд военных концепций там вообще разработали гражданские. Скажем, военная операция США против Ирака в 2003 году была основана на книге «Шок и трепет: достижение стремительного доминирования», которую написали два американских профессора — Харлан Уллман и Джеймс Уэйд — из Университета национальной обороны США. Причем в США относятся с пониманием к тому, что выдающиеся идеи рождаются не в головах начальников, а в головах подчиненных. Вполне возможно, что это следствие западной культуры, основанной на индивидуализме и уважении к личности. Даже очень важные «многозвездные» генералы не стесняются общаться с младшими офицерами, пить пиво с майорами на офицерской вечеринке и бежать кросс со своими солдатами в воскресенье. У меня остались на память фотографии с генералом Джоном Шаликашвили, бывшим тогда председателем Объединенного комитета начальников штабов, и Уильямом Перри в бытность его министром обороны США. Первые лица Пентагона обязаны посещать военные вузы, выступать с лекциями перед слушателями и фотографироваться на память с выпускниками. А спросите наших войсковых офицеров, многим ли из них за годы службы довелось лицезреть высшие должностные лица нашего военного ведомства? Мне лично, например, такой шанс за годы долгой службы не выпал ни разу.