— Неужели никогда не звучало пожеланий изменить тон ваших комментариев?
— Серьезное напряжение возникло в октябре прошлого года. Тогда ЦСР занял твердую позицию по вопросу предложенной правительством пенсионной реформы, с которой мы были категорически не согласны. Давление стало настолько ощутимым, что я оказался на грани ухода из организации. Последней каплей стала появившаяся в самый разгар дебатов по пенсиям черновая версия нашего очередного политического доклада. Она, в частности, содержала три сценария, одним из которых была революция, а другим — вымирание русского народа. Эти выводы сильно искажали полученные нами социологические результаты, поэтому мы вычеркнули их из окончательного варианта. Но в предварительный текст, который мы предоставили нескольким изданиям, они попали... Я предпринял все, чтобы разъяснить нашу позицию. Тем не менее как минимум два месяца организация жила в состоянии неопределенности. Ситуация разрядилась после того, как Владимир Путин не поддержал предложения правительства и предложил совершенно иной вариант реформы, который по большинству пунктов сблизился с нашей точкой зрения.
— Уйдя девять лет назад из правительства, вы не только не канули в медийное небытие, а обрели гораздо большую известность. Но о вас, о вашей семье известно по-прежнему очень мало.
— Моя семья, как губка, вобрала потрясения прошлого века, через которые прошла страна. История мамы — яркий пример вертикальной мобильности, заданной советской властью. Нет, она не сделала головокружительной карьеры: всю жизнь проработала в школе, стала завучем. Но в старой, дореволюционной России простая крестьянка из деревни, получившая высшее образование, была редчайшим исключением из правила. История отца — пример социальной катастрофы. Он происходил из обрусевшей семьи прибалтийских немцев. Дед, Федор Гессе, принадлежал к тому, что мы бы сейчас назвали хай-тек-отраслью. Был инженером, на заре XX века устанавливал первые электрические лифты в Санкт-Петербурге. В начале 1920-х годов — семья тогда перебралась во Владивосток, последний оплот белого движения, — одна английская фирма предложила ему работу в Сингапуре. И дед склонялся к тому, чтобы его принять. Но отец, которому было тогда 16 лет, категорически отказался покидать Россию. Они вернулись в Петроград. Дед вскоре умер, и отец оказался в очень сложном положении. В университет путь для него был закрыт в силу «чуждого классового происхождения», с работой тогда тоже было плохо. В конце концов ему удалось поступить в метеорологический техникум. Он попал в среду полярников, бывал в доме Отто Юльевича Шмидта. Сам провел несколько лет на островах Северного Ледовитого океана. Именно это и спасло его в 1930-е годы. Отец проходил по делу об убийстве Кирова, попал под общий каток. Но, к счастью, находился в это время в Арктике. У НКВД в буквальном смысле не дошли до него руки.
— А с пятым пунктом у вашего отца возникали проблемы?
— Конечно. Именно поэтому он настоял на том, чтобы я взял фамилию матери. Можно себе представить, как относились в годы войны к человеку, которого звали Эгон Гессе! Как минимум ему грозила ссылка. Но репрессий, на сей раз антинемецких, ему вновь удалось избежать. И вновь — благодаря профессии. Для Ленинграда она оказалась в буквальном смысле жизненно важной. Весь период блокады отец был дежурным метеорологом на Синявинском маяке. От его наблюдений за погодой и состоянием льда зависело прохождение караванов по Дороге жизни. В результате ладожских вахт отец заболел эмфиземой, хроническим воспалением легких. Маме в те годы тоже пришлось нелегко. Она рассказывала страшные вещи. 17-летняя девчонка хоронила на Серафимовском кладбище трупы, собранные на улицах блокадного города... Родители познакомились много лет спустя, в конце 1950-х. После войны отца все-таки арестовали. Ему пришили то, что он не сдал секретную карту Ладожского озера и хранил дома собрание сочинений Троцкого. Отсидел 7—8 месяцев в Большом доме, а потом его отправили в ссылку, в Казахстан. Отец вернулся фактически калекой. Единственное место, которое ему удалось найти, — должность лифтера на трикотажной фабрике. Ирония судьбы: он работал чернорабочим на лифтах, которые, возможно, когда-то устанавливал его отец-инженер.
— Когда и как пришло решение стать экономистом?
— Вообще-то я увлекался географией и твердо намеревался поступать на геофак. Но выяснилось, что на военной кафедре там готовят ракетчиков и, несмотря на мою золотую медаль, взять меня не могут: не прохожу по зрению (зачем нужно было острое зрение для запуска баллистической ракеты — не понимаю до сих пор!). Пришлось искать альтернативу. Экономика в моем представлении была ближе всего к тому, чем увлекался я — экономической географией. И я поступил в ФИНЭК — Ленинградский финансово-экономический институт... На одном со мной курсе, правда, в другом потоке, учились Алексей Миллер и Михаил Маневич. В параллельной группе — Альфред Кох. На той же кафедре, только на три курса старше, — Оксана Дмитриева, нынешний депутат Госдумы. С ней у нас были непростые отношения. Оксана занимала какую-то высокую позицию в факультетском комитете комсомола. Я тоже занимался комсомольской работой: организовывал модные тогда политбои. Что-то вроде КВН, но на политические темы. Оксана Генриховна выступала в роли цензора и периодически блокировала наши инициативы. Мол, такие-то и такие вопросы надо вычеркнуть. Помню, нас это очень раздражало, потому что это были самые понтовые места. После того как их вычищали, вся хохма пропадала.