— Насколько корректна такая формулировка в вашей биографии: «В 1980-х годах входил в круг ленинградских экономистов-реформаторов, неформальным лидером которых был Анатолий Чубайс».
— Да, это правда. С той поправкой, что начиная с середины 1980-х можно уже говорить о единой московско-ленинградской, гайдаровско-чубайсовской команде экономистов. Об Анатолии Чубайсе я впервые услышал в 1983 году, когда учился на последнем курсе ФИНЭКа. Он тогда был председателем ленинградского совета молодых ученых и вел заседания клуба молодых ученых. Там мы, собственно, и познакомились. Потом стали пересекаться в более неформальной обстановке. Но нужно учитывать одно важное обстоятельство: я был существенно моложе тех людей, которые группировались вокруг Чубайса и Гайдара. И когда в 1987 году при Ленинградском дворце молодежи возник клуб «Синтез», я понял, что круг сверстников-единомышленников мне более интересен.
— «Синтез» был молодежной секцией чубайсовско-гайдаровской команды?
— Нет, мы развивались параллельно. Идея состояла в создании дискуссионной площадки для молодых экономистов, которым было скучновато в клубе «Перестройка», организованном старшими товарищами. Сложилась пятерка активистов: Михаил Маневич, Борис Львин, Андрей Прокофьев, Андрей Илларионов и я. Мы делали доклады, выступали с комментариями. Но было и много других участников. В том числе, например, Алексей Кудрин и Алексей Миллер. «Синтез» был уникальным явлением. Мы, зеленая молодежь, смогли лучше почувствовать ветер перемен, чем наши более опытные и умудренные жизнью товарищи из группы Гайдара и Чубайса. Так, уже в 1987—1988 годах мы обсуждали почти как неизбежность будущий распад Советского Союза. Уже тогда у нас не было сомнений, что страна движется к настоящему капитализму, а не просто к рыночному социализму, о котором все еще размышляли в гайдаровско-чубайсовской команде. В какой-то момент «Синтез» настолько опередил ее, что нам стало трудно находить общий язык. Это продолжалось, правда, недолго — с 1988 по 1989 год. Само развитие событий сблизило нас.
— Бурную дискуссию в среде либеральных экономистов вызвала тогда идея Виталия Найшуля о ваучерной приватизации. Какую позицию в этом споре занимали вы?
— Очень хорошо помню первое обсуждение программы Найшуля: 1987 год, турбаза в Лосеве. Я неплохо владел стенографией, и меня попросили записывать ход дискуссии. Это была вторая большая совместная конференция группы Гайдара и Чубайса. На первой, состоявшейся за год до этого, разговор шел о том, как внедрять рыночные стимулы в социалистическую систему хозяйствования. В Лосеве все уже было по-другому. Открыто обсуждался переход к экономике, основанной на частной собственности. Но Найшуль получил тогда, что называется, по полной. Большинство было против его идеи. Гайдар разразился критической речью. Мол, Найшуль, делает ошибку, типичную для Милтона Фридмана и его последователей: недооценивает доконтрактные отношения. Просто взять и раздать собственность — значит пренебречь необходимостью выстраивания фундаментальных институтов собственности. Будущий глава ЦБ Сергей Игнатьев доказывал, что наводнение российского рынка производными ценными бумагами равнозначно резкому расширению денежной массы, что дестабилизирует финансовую систему...
Помню, после дискуссии мы вышли на улицу вместе с Петром Филипповым, одним из создателей клуба «Перестройка». Филиппов говорил, что никак не может понять, зачем вообще нужен этот «народный капитализм» с его «старушками-процентщицами». Я доказывал, что это повлияет на мотивацию людей, что у них появится интерес к повышению эффективности предприятий. Мы ходили часа полтора, но так ни о чем и не договорились. По иронии судьбы именно Петр Филиппов, став депутатом Верховного Совета, был ключевым разработчиком законов, касающихся ваучерной приватизации.