— Чем был вызван двухлетний перерыв в вашей административной карьере? Дефолтом?
— Отчасти да. Заявление об уходе я написал в конце августа 1998 года. Но дефолт послужил лишь толчком, решение созрело раньше. После отставки Черномырдина и формирования кабинета Кириенко моим непосредственным начальником стала Оксана Дмитриева. На тот момент у нас были вполне нормальные отношения. Она, например, была рецензентом на защите моей докторской диссертации. Более того, в какой-то мере я сам поспособствовал ее назначению. Когда Сысуев советовался со мной по поводу кандидатов на пост министра, я сказал, что Дмитриева — очень интересный вариант. Но я ошибся. Ее политика свелась к откровенному популизму. Вместо того чтобы создавать институты, она пыталась, образно говоря, разбрасывать деньги с вертолета. В условиях тогдашних ограниченных ресурсов это было заведомо неконструктивным занятием.
— Как вы восприняли приход к власти Владимира Путина? Вы, кстати, знали его по питерской жизни?
— Нет, абсолютно не знал. Но осенью 1999 года у меня появилось ощущение, что Путин может стать прорывом. У него был принципиально новый способ общения с избирателями, он вел себя открыто, способен был затрагивать те темы, которых политики конца 1990-х традиционно избегали. Правда, мне тогда ничего не было известно о его экономических намерениях. Но когда Герман Греф собрал в ЦСР меня, Андрея Илларионова, Евгения Гавриленкова, Эльвиру Набиуллину, Аркадия Дворковича и предложил начать работу над правительственной программой реформ, я понял, что происходит что-то беспрецедентное. Кстати, замечу, что с Грефом я тогда тоже не был знаком. Впервые увидел его на той самой встрече, в феврале 2000 года. Я сразу согласился. И следующие три месяца посвятил работе над социальным разделом документа, который потом стал известен как «Стратегия-2010».
— Как вам работалось с Михаилом Касьяновым?
— Это была в некотором роде заклятая дружба. Касьянов был сторонником реформ, но при этом не упускал случая вставить шпильку нашему министерству: он воспринимал Грефа как политического конкурента. Характерной его чертой была гипертрофированная осторожность. Именно этому его качеству мы обязаны появлением в пенсионной системе государственной управляющей компании, которая могла инвестировать только в государственные ценные бумаги. Низкая доходность ее инвестиций, собственно, и стала поводом для попытки ликвидировать накопительную систему сейчас, через 10 лет после ее запуска. Тем не менее я считаю Касьянова одним из самых успешных премьеров постсоветской России. Именно его кабинет создал предпосылки для успешного экономического развития страны в 2000-е годы.
— А за что Касьянов объявил вам в 2003 году служебное несоответствие?
— Одной из проблем кабинета Касьянова была большая вязкость в принятии решений. Чтобы продвинуть пусть даже самый незначительный акт, нужно было преодолевать сопротивление десятков ведомств. Это и явилось причиной конфликта. Мне пришлось тогда сделать заявление о неэффективной работе аппарата правительства, блокирующего, по сути, пенсионную реформу. Пошел на это от безысходности: на стадии согласования застряло порядка 15 нормативных актов, без которых не могла заработать накопительная система. Положение осложнялось тем, что министерство на несколько месяцев осталось без министра: Греф лежал в клинике Германии в тяжелом состоянии.
— Что с ним случилось?
— Нервное и физическое истощение. В очень тяжелой форме. Насколько я знаю, он находился на грани жизни и смерти. Когда Греф заболел, отстаивать нашу позицию в кабинете стало некому. Я отчетливо осознал, что крайним за провал пенсионной реформы сделают меня. А потом добьют министерство, а возможно, и накопительную систему. И тогда решил вынести конфликт на публичный уровень. И это сработало. Министерство уцелело, необходимые акты были приняты. Правда, в наказание я получил от Касьянова предупреждение о неполном служебном соответствии. Однако спустя несколько месяцев премьер издал распоряжение о снятии взыскания. Чего в принципе мог бы и не делать: срок действия выговора — год, он все равно скоро утратил бы силу. Эта публичная реабилитация, означающая, по сути, признание собственной неправоты, тоже много говорит о Касьянове.