— Но Бродский ни в одном из своих интервью за границей не сказал слова доброго об этом секретаре райкома. Боялся обнаружить свои «контакты с партией», что ли...
В ресторане было холодновато. Вижу, Иосиф ежится в своей спортивной куртчонке. Я инстинктивно снял пиджак, накинул ему на плечи. Он сбрасывает его и говорит так, с нажимом: «Я не люблю пиджаков с чужого плеча». Признаюсь, мне неприятно было это слышать. Ну ничего, мы не поссорились, продолжили разговор. Я ему свои стихи почитал, он мне свои. Встречались — я пригласил его на свой вечер в Коммунистическую аудиторию в МГУ и представил ошеломленной аудитории молодых журналистов. Заметьте, он никогда об этом не упоминал. Чтобы не быть скомпрометированным названием аудитории? Он калькулировал такие нюансы превосходно...
Иосиф уехал к себе в Ленинград. Я старался помочь ему издать книжку. Не получалось, везде заворачивали. Наконец мы с Аксеновым, который его боготворил, решили напечатать Бродского в «Юности», где мы оба состояли в то время в редколлегии. Отобрали цикл из восьми стихотворений. Поставили условие, что выйдем из редколлегии, если не напечатают. Главному редактору Борису Полевому не очень хотелось встревать в эту историю. И стихи ему не нравились. «Ну что он тут такое пишет, — выговаривал нам Полевой, показывая на строчки «Мой веселый, мой пьющий народ». — Не все же пьют, я вот русский, а не пью, зачем обобщать». Понятно, что, когда идет цикл из восьми стихов, это звучит как придирка. Но, в конце концов, можно эти две строки выбросить, а если гордость не позволяет, то и стихотворение можно снять. Семь-то все равно останется. Правильно?
— Наверное.
— Но что-то Бродскому не позволило это сделать. Он устроил скандал. Потом-то я узнал, что скандал он устроил потому, что уже написал заявление об отъезде и в тот момент быть опубликованным в советском многотиражном журнале было опять же невыгодно для имиджа в США. В нем постоянно чувствовалась какая-то натянутость. Он принадлежал к людям, которые не любят быть благодарными кому бы то ни было. Его это унижало. И на комплименты был очень скуп. Мне один раз сказал нечто одобрительное. По поводу стихотворения «Идут белые снеги»: «А вот тут ты даже не догадываешься, что написал. Пока будет жив русский язык, это стихотворение будет жить». Я поразился: так неожиданно это было. Свидетельницей была только девочка, за которой он тогда ухаживал.
— И что же дальше?
— В 1972 году я вернулся из Америки, где меня избили и где меня принимал президент Никсон. И вдруг в аэропорту меня обыскивают. Надо сказать, улов был большой. Там был подаренный мне в Принстоне преподавателем Джеймсом Биллингтоном предмет моих мечтаний: 82 номера парижского журнала «Современные записки», лучшего журнала эмиграции, где печатались Бунин, Цветаева, Набоков... И много еще чего было. В конце концов вернули почти все, за исключением юмористического сборника «Говорит радио Ереван». Зачитали!
И вот во время этой катавасии я встретился с крупным чином из КГБ и спросил его: «Что вы думаете, я после всего этого советскую власть буду больше любить?» А потом про Бродского спрашиваю: «Что вы человека мучаете, освободили, а держите его под надзором. Ему надо же книжку издать». Он мне: «О Бродском уже поздно, он несколько раз писал заявления на выезд. Принято решение — отпустить». Я говорю, что это же трагедия для парня, хоть сделайте все по-человечески, чтобы его перед отъездом никто не оскорбил. Такой был разговор.
Я сразу же позвонил Бродскому, сказал, что был в КГБ, рассказал, почему я там был, как зашел разговор о нем и о том, что попросил не мучить его оскорблениями. Он никакой радости не выразил, но поблагодарил. Это я помню. Еще он сказал: «Женя, вы не думайте никогда обо мне плохо, что бы ни происходило». И уехал.
Через год, что ли, проездом в Канаду я по телефону говорил с моим другом Альбертом Тоддом (он, кстати, по моей просьбе устроил Бродского в Квинс колледж) и спросил, как там Иосиф, повидаться бы. Тодд замолчал, напрягся. Я его хорошо знал: «Что такое, Берт?» А он: «Не надо тебе, Женя, с ним видеться. Он о тебе очень плохо говорит. Например, что ты в какой-то степени виноват в его отъезде». Тут уж я просто кричу: тем более хочу увидеться! Бродский пришел в гостиницу. Я ему говорю: «Иосиф, я знаю, что ты обо мне наговорил, что я якобы тоже замешан в том, что ты вынужден был уехать. Зачем ты говоришь неправду? Как ты можешь?» Он молчит. Я продолжаю: «Ты, наверное, презираешь тех людей, которые в 37-м году писали ложные доносы, а сам что делаешь? Разве это не то же самое?»