Мы — рабочие сцены истории.
Но когда нам покажут спектакль,
Тот, который смотреть бы нам стоило,
И все то, что идет, испытать?
Вашингтон — Талса
Война и мы / Искусство и культура / Кино
Война и мы
/ Искусство и культура / Кино
Сергей Лозница: «Мне интересно то, каким образом человеческое сообщество порождает вражду, ненависть, убийство...»
Сергей Лозница уже был участником Каннского фестиваля два года назад с фильмом «Счастье мое». На этот раз под занавес кинофорума в основном конкурсе показали его новую работу «В тумане». Она основана на повести Василя Быкова, советского мастера военной прозы. Действие происходит в 1942 году в оккупированной Белоруссии. В центре сюжета путевой обходчик Сущеня (Владимир Свирский), ложно обвиненный партизанами в сотрудничестве с фашистами. Перед премьерой Сергей Лозница рассказал «Итогам», чем актуальна сегодня военная тема.
— Ваш игровой дебют «Счастье мое» был сразу отобран в каннский конкурс, и все мы тогда болели за вас. Однако после российской премьеры возникли обвинения фильма в антирусскости. Стало ли для вас это столкновение мнений полезным опытом?
— Лишь немногое из того, что было написано о фильме «Счастье мое», показалось мне достойным внимания, потому что большинство оценок, на мой взгляд, вообще не имело отношения ни к фильму, ни к кинематографу.
— Для каннской публики вы представляете на экране крайне экзотичные типажи, рассказываете историю, далекую от их представления о той войне. Чем может отличаться трактовка фильма зарубежным и нашим зрителем?
— О зрительской трактовке пока говорить рано: картину еще никто не видел — ни в России, ни в Европе. Что же касается экзотики, полагаю, вы правы: несмотря на то что действие происходит в самом сердце Европы, для большинства западных зрителей эта земля до сих пор terra incognita. Могу сказать, что наш голландский сопродюсер недавно признался мне, что впервые услышал о существовании страны под названием Беларусь, когда начал читать синопсис фильма. Конечно, травма Второй мировой войны для жителей Восточной Европы была глубже и количество жертв среди мирного населения на этих территориях существенно больше. Соответственно, и память об этой войне, и ее художественное воплощение на Западе иные.
— Почему, переехав в Германию, вы возвращаетесь к теме войны, в которой Россия и Германия были врагами?
— Я не понимаю, какое отношение имеет к этому мой переезд. Россия и Германия сейчас, кажется, дружат и до войны дружили, а до того воевали, а до того опять дружили... И так, с переменным успехом, всю историю «добрососедских» отношений. Для меня важно другое. Я родился в Белоруссии и часто туда приезжал в детстве. У меня с той поры остались яркие воспоминания о людях, которые меня окружали. Я помню лица и бывших полицаев, и тех, кто был в партизанах, и тех, кто перенес оккупацию, поэтому и проза Василя Быкова мне близка. Я знал этих людей. И я чувствовал их затаенную боль, даже если и никто об этом не говорил. Сами знаете, какое время было. Вообще-то предпочитали молчать. Но еще ребенком я это прочувствовал, поэтому и стал снимать этот фильм.
— Как вы думаете, есть ли вещи, которые о той войне сегодня еще не высказаны?
— Вопрос совсем не в «той войне». Состояние войны — это крайнее проявление агрессии, присущей современному постиндустриальному обществу. Проблема эта так же остра и актуальна сегодня, как и во времена, о которых писал Василь Быков. Есть открытая фаза активных боевых действий, а есть латентное состояние, когда агрессия в обществе проявляет себя по-другому. Я не думаю, что мы и сейчас понимаем в полной мере проблему, с которой столкнулись люди, создавая индустриальную цивилизацию. Позволю себе в пояснение своих слов небольшую цитату: «Освенцим был самым обычным продолжением фабричной системы. Только он производил не товары. В качестве сырья выступали люди, а конечным изделием была смерть. Каждый день заводское начальство проставляло в своих табелях отчет о выполнении производственной нормы. Трубы, этот символ современной заводской системы, выбрасывали едкий дым от сжигаемой человеческой плоти. … То, что мы увидели, было не что иное, как масштабный проект социальной инженерии…» Это из работы Генри Л. Файнголда «О Катастрофе» (How Unique Is the Holocaust). Вот она, проблема. Она проявила себя в Первой, а затем во Второй мировой войне. Но никак не разрешилась. И в силу того, что понимание ее отодвинуто в сторону и сама постановка вопроса переакцентирована на войны и социальные катаклизмы, она — эта проблема — по-прежнему нависает над цивилизацией.