— Во время вашей учебы в институте над головой вашего отца начали сгущаться тучи…
— В 1945 году я окончил второй курс. Летом того же года американцы взорвали первые атомные бомбы. Тогда же начало портиться то настроение приподнятости и надежд, которое наступило после Победы. После Хиросимы в нашей стране создали Специальный комитет, который возглавил Берия. В состав этого комитета был включен и мой отец. Так он попал под начало человека, с которым сработаться был органически не способен. Вскоре началось наступление на очень важное для отца дело — кислородную промышленность, которую он создавал и от которой был в конце концов несправедливо отстранен. Самым сильным ударом было снятие с поста директора Института физических проблем. У отца отняли институт, установки, которые при организации института ему выслали из Англии, отняли всех его сотрудников. Лишенный возможности работать, он жил практически безвыездно на даче на Николиной Горе, никогда даже не ночуя в Москве. Первые полгода Петр Леонидович был в глубоком расстройстве и тяжело болел. Однако затем он вновь начал работать: в дачной сторожке оборудовал себе лабораторию, и в этой хате-лаборатории, как он ее называл, ему помогали лишь мы с братом Андреем.
В странных условиях отлучения от науки большое значение для отца имела часто внешне незаметная помощь настоящих друзей. Тогда многие «раззнакомились», прекратили какие-либо контакты с нами. Берия пользовался различными приемами своего ведомства, чтобы следить за ним и оказывать давление. Однако, несмотря ни на что, отец начал тогда систематические исследования по гидродинамике тонких пленок вязкой жидкости. Были в нашей жизни и курьезы. Как-то в начале осени 1946 года к нам на дачу приехал дядя Коля, Николай Николаевич Семенов, выдающийся советский физикохимик. Он привез Тоя, рыжего пойнтера, натасканного на охоту кобеля, который стоил ему больших денег. Естественно, что тут же решили ехать на охоту. Отец дал мне ружье, которое ему подарил Берия. Мы поехали на большое поле, протянувшееся от дороги, которая теперь ведет в «Лесные дали», к деревне Дунино, где жил тогда Пришвин. Нам предстояла охота на перепелок. Они прилетали на сжатое поле, где питались зерном перед перелетом на юг. Я шел позади академиков, которым еще предстояло получить Нобелевские премии. Вдруг впереди появился заяц, его увидел Той и бросился за ним. Следом побежали охотники, на ходу перезаряжая ружья с бекасинника на четвертый номер дроби, я же был замыкающим. Собака уже нагоняла зайца, который устремился к телеграфному столбу, стоящему посреди поля. Тут он обратился в кошку и ловко забрался на самую вершину столба. По-видимому, кошка мышковала на поле, куда мыши были привлечены зерном. Когда я подошел, кошка победно шипела, Той стыдливо скулил, а охотники строго сказали мне, чтобы я никогда и никому не рассказывал о случившемся. С тех пор прошло более шестидесяти лет, никого из действующих лиц и зверей давно нет, и за давностью лет можно нарушить обет молчания.
Упорядоченный и интеллектуально напряженный образ жизни, несомненно, сохранил здоровье отцу. Судьба же его коллег, работавших над бомбой, была другой. Возглавлявший тогда крупнейший ядерный институт Курчатов умер в 57 лет, Алиханов — в 66. И не от радиации, как это иногда представляют, а от инфаркта, до которого довел их беспощадный режим. Пожалуй, только один отец посмел тогда сопротивляться всесильному Берия.