— Как вас, успешного университетского профессора, в политику-то занесло?
— Меня в жизни не заносит. Я иду сознательно, долго обдумывая, и потому очень твердо. И путь в политику был таким.
Первый этап моей жизни начался с XX съездом партии. Я вполне искренне поверил в то, что можно усовершенствовать советскую систему. Моя основная работа, естественно, была в университете. Но я очень много работал по косыгинской реформе — на дачах, в кабинетах, в коридорах и так далее — до ее закругления. Тогда сформировались две группы ученых и работников аппарата, выступавших за реформы. Одна — вокруг Брежнева, другая — вокруг Косыгина. Друг к другу мы относились хорошо. Эти группы в ЦК часто обзывали социал-демократами. Их не допускали ни к каким должностям, но они были более влиятельными, чем весь аппарат. Но начиная, пожалуй, с 1976 года, с момента инфаркта Брежнева, после которого он практически вышел из строя, последующие годы уже были годами застоя. Медленно и довольно мучительно я все больше сознавал, что имею дело с системой, которая при всем желании развиваться в направлении эффективности не может.
Второй фактор, который влиял на мои мысли, — это многочисленные поездки за границу. В силу ряда обстоятельств я был близок к Джермену Михайловичу Гвишиани, зятю Алексея Николаевича Косыгина. Он до меня заведовал в университете межфакультетской лабораторией управления. Потом ушел в Госкомитет по науке и отвечал за все внешние научно-технические связи страны. А лаборатория осталась мне. Но он привлекал меня к поездкам, и я много ездил как эксперт СЭВа и ООН. Многие иностранные коллеги тоже сознавали тупиковость ситуации, которая складывается в мире. И я все ближе сходился с кейнсианцами, точнее — неокейнсианцами. Они исходили из того, что общество стало настолько сложным, что примитивные рыночные механизмы с его проблемами не справятся. Многое надо взять у социализма. А рынок пусть будет для потребительского сектора.
И третий фактор, который меня вбросил в политику, — это некоторые личные взаимоотношения в МГУ. Меня быстро двигали вверх. Еще студентом я был одним из лидеров комитета комсомола МГУ. А в конце концов стал деканом экономического факультета. Это по университетским понятиям большое место. Одних только профессоров человек 50. Пока во главе университета были Иван Георгиевич Петровский, а потом Рем Викторович Хохлов, я чувствовал себя уверенно. Но потом погиб в горах Рем Хохлов. Я считаю, что это была величайшая трагедия не только для университета, но и для страны, потому что именно он мог стать настоящим лидером страны в эпоху перемен.
— Думаете, случайность?
— Нет, конечно. Я не верю. Даже если считать случайностью, что он замерз на Памире. Альпинисты знают, что человека с высокогорья, с высоты шесть с лишним тысяч метров, нельзя перебрасывать сразу в кремлевскую больницу. И кровь, которую ему переливают, должна быть кровью альпинистов. Я тоже очень люблю горы. Тоже ходил, и на Эверест забирался на шесть тысяч с лишним. У Хохлова были отморожены ноги. Как говорил один хороший доктор, любой хирург с Карельского фронта, который привык смотреть на отмороженное мясо, ампутировал бы их сразу. А кремлевские врачи не решались на ампутацию. Они вообще мороженого мяса не видели. Так что Рем стал жертвой системы, об изменении которой так много думал.
После его ухода из жизни начались конфликты внутри университета. Сначала с парткомом, потом с ректоратом. Затем меня таскали по всяким инстанциям. Спасли меня тогда, думаю, Гришин с Андроповым.
— С чего вдруг?
— У меня училась девушка по фамилии Дроздова, которая вышла замуж за сына Гришина. А эта девушка была дочкой Лаврентия Павловича Берия. Во всех бумагах фигурировало, что мама ее была изнасилована Берия. Дроздов, тогдашний начальник охраны Кремля, раньше всех узнав, что Берия арестован, тут же помчался к Хрущеву и доложил: «Никита Сергеевич, я должен сделать важное заявление. Мою дочь изнасиловал Берия». Хрущев был прекрасно обо всем осведомлен, но понял, что шанс лишний раз пнуть Берия упускать нельзя. И сказал: «Немедленно пишите заявление». Тот и написал...
...А девочка росла красивая и хорошая, но ее никто не брал никуда, боялись. А я работал в это время при комиссии по косыгинской реформе. Как-то ее фактический председатель Коробов говорит: «Умная девочка, но не может в вуз поступить». Кстати, Коробов входил в трибунал, который осудил Берия. Я говорю: «Могу попробовать взять ее лаборанткой. И как наш сотрудник она сможет поступить на заочное или на вечернее в МГУ». Так и сделали. Меня потом вызывает месяца через три наш декан: «Ты что натворил, ты знаешь, что это дочь Берия!» Я говорю: «Конечно, знаю, но она же жертва. Вы же помните письмо ЦК...»