— Беседуя с вами, невольно скатываешься то на науку, то на поэзию. Пожалуй, других таких собеседников, в которых на равных правах уживались бы физик и лирик, встречать не доводилось. Все-таки кого в вас больше?
— Этот вопрос надо адресовать не мне, а моим коллегам. Если геофизики будут говорить, что я поэт, а поэты — что геофизик, тут мне и крышка.
— Почему на своих концертах вы никогда не играете на гитаре, как делают почти все барды?
— Однажды Юра Визбор, исполняя мою «Канаду», сказал слушателям, что делает это только потому, что «Городницкий, как всегда, между двумя экспедициями, и его огрубевшие руки плохо справляются с гитарой». Справедливости ради надо отметить, что мои «огрубевшие руки» так и не научились хорошо справляться с гитарой, поэтому я прошу подыгрывать мне профессионалов. А слушателям, думаю, вполне хватает моего «великолепного» авторского исполнения.
— Как вы оцениваете состояние современной авторской песни?
— Как критическое. Среди молодых людей талантливых авторов-исполнителей я не вижу. Таких, кто мог бы пополнить наши редеющие ряды, попросту нет. Я был знаком с Высоцким и не раз видел, как Володя выкладывается на выступлениях. Иногда казалось, что еще немного — и он не выдержит, загнется. «Во имя чего поет Высоцкий? — интересовались авторы многочисленных статей и сами же отвечали: — Во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных». Травили его страшно. Впрочем, всем без исключения бардам первого поколения — Окуджаве, Галичу и другим — было решительно отказано в народности, таланте, умении владеть стихом, инструментом и голосом. Грушинский фестиваль, председателем жюри которого я был с 71-го года, закрыли, а следом — другие фестивали и слеты авторской песни во многих городах Союза. Неунывающему Юлию Киму, все выступления которого были запрещены, не оставалось ничего, кроме как сочинять песенки для кино под чужой фамилией. Булат Окуджава был вынужден полностью переключиться на прозу. Погиб на чужбине вышвырнутый за рубеж Александр Галич. Однако полностью «закрыть» авторскую песню все же не удалось. Когда нам все-таки позволили петь, вместо радости было чувство смертельной усталости. В те смутные 80-е я написал стихотворение, которое заканчивается строками: «Спасибо, что петь разрешили, / Но чуточку поздно. / В январской заснеженной шири / Светло и морозно. / Надолго ли нынче на свете / Погода такая? / А песня кружится, как ветер, /Смолкая, смолкая».
— Почему жанр умирает?
— Одна из причин — всеобщий прагматизм. Нет романтического порыва — шансон под два аккорда проще и доходнее. Те же, у кого романтический порыв имеется, как правило, ограничиваются стихами, которые очень трудно опубликовать, даже если они хорошие.
— Кстати, слышала, что у вас был совместный проект с Кремлем.
— Лет пять назад создавался фильм о Кремле. Это была совместная работа нескольких студий — наших и немецких. Я участвовал в музыкальном оформлении. Кроме того, в фильме решили использовать одну из моих песен. Всем показалось, что песня созвучна задумке: Кремль — пристанище великих князей, царей и в то же время сердце страны. Песня как раз про это — и про царей, и про Москву, и про Россию в целом. Против использования песни я не возражал. Этот фрагмент получился очень красивым, поскольку Кремль снимался сверху специальной летающей камерой. Но потом мне позвонили очень серьезные, ответственные люди, похвалили песню и вежливо попросили разрешения ее из фильма... убрать: слишком уж она получилась острая. Дескать, нам как-то неудобно, так, может, вы сами ее уберете. Я снова не возражал.