— Конечно, да, у нас же учились, в основном у Зои Сергеевны, на крючках стояли…
— Что значит на крючках?
— Идет операция, разрез делает хирург, а ассистент держит крючки. Тот же профессор Пфайфер у Зои Сергеевны учился. Сегодня его на Западе обожествляют. В восьмидесятые мне довелось попрактиковаться в клинике известного американского ортопеда профессора Роберта Лича в Бостоне. Как и я, он тогда был председателем медицинской комиссии национального олимпийского комитета. Когда же Роберт попал в Москву, он мне ассистировал. Закончили операцию, Лич пошутил: «Никогда не думал, что такие технологичные операции можно выполнять без инструментов».
В спортивной травматологии требуется достигать практически абсолюта. Вы можете человека убеждать, что у него все замечательно срослось, показывать ему рентгенограммы, но если он не может делать того, что он делал до травмы, он вам не поверит. Это как в анекдоте: «Доктор, смогу ли я после операции играть на скрипке?» — «Ну конечно». — «Вот чудеса, а раньше не мог».
— В название вашей клиники включена и балетная травма. Это потому, что в этой области мы впереди планеты всей?
— Балетные травмы — серьезная проблема. Это, конечно, стопа, это область ахиллова сухожилия, это колено, это поясничный отдел позвоночника. Многие перебывали у нас из Большого, начиная с Майи Михайловны Плисецкой.
— А что, Майе Михайловне тоже не повезло?
— Была, здесь лечилась, да. И нашими пациентами волей-неволей становились такие известные танцоры, как Марис Лиепа, Екатерина Максимова и Владимир Васильев, Вячеслав Гордеев, Марк Перетокин. Представьте себе, каково для Марка, солиста балета, разорвать ахиллово сухожилие в таком расцветном возрасте. В свое время, при Зое Сергеевне, дискутировалось, как лечить этот разрыв — консервативно или оперативно. И кстати, очень многие атлеты того периода и артисты балета ушли из-за того, что да, ахилл срастался после консервативного лечения, но не был функционален. Те же, кому сделали операцию, продолжили карьеру. Как и Перетокин.
— Вслед за Зоей Сергеевной вы стали главным травматологом нашей сборной на Олимпиадах?
— Я на Олимпийских играх работал с 1988 по 1996 год. Меньше, конечно, чем мать. Первые были довольно сложные Игры, 1988 год, Сеул. Потом Барселона. Эта Олимпиада была своеобразна тем, что выступала там уже не сборная Советского Союза, а сборная СНГ. Еще никто толком не понимал, что это такое. И пошла разблюдовка на национальные квартиры, какое-то недоверие...
Потом в 1994 году Лиллехаммер — зимняя Олимпиада. В общем, поездил, посмотрел. Это, безусловно, очень большая нагрузка. Медпункт где-то около 6 утра открываешь и часов до 2—3 ночи не закрываешь. Но это не потому, что бесконечные травмы, есть же процедуры какие-то физиотерапевтические, разный временной режим соревнований...
Лиллехаммер оказался моей последней Олимпиадой. В 1995-м перешел на работу в Управление делами президента замом и одновременно руководителем Медицинского центра.
— Но со спортивной медициной не расстались?
— Нет, конечно. В трудовом договоре с администрацией президента было записано, что я продолжаю совмещать должность руководителя клиники спортивной травмы ЦИТО на общественных началах. Парадокс, но с переходом в Кремль у меня как травматолога работы не поубавилось. Люди во власти стали чуть не тотально увлекаться спортом, а многие были к этому не готовы, пошли, конечно, травмы. И многих мы прооперировали.
— Четвертое управление Минздрава, или бывший Лечсанупр, Кремля всегда был наполирован до лоска, хотя в народе имел славу заповедника блатных докторов-выскочек. Какой вы нашли кремлевскую медицину в 1995 году?
— Да, в народе ходило выражение: «Полы паркетные, врачи анкетные». После ухода Евгения Ивановича Чазова там раздрай пошел. Больше полутора-двух лет в руководстве не держался никто. И когда я на это хозяйство пришел, оно было, откровенно говоря, далеко от тех эфемерных представлений о райских кущах. Чем сильна кремлевская медицина? Она — глубоко эшелонированная структура, то есть начиная с момента диагностики и последующей диспансеризации, потом поликлинический этап, стационар, реабилитационный центр и санаторно-курортное долечивание. И если бы модель кремлевской медицины можно было экстраполировать на все здравоохранение страны в целом — а ведь можно было, — то не надо ничего и изобретать. Но у нас всегда ищут другой путь. Это, я так понял, не дали Евгению Ивановичу сделать в свое время, и в последующем ставили эксперименты над здравоохранением. В общем, когда я пришел, и сама кремлевская медицина уже рушилась.