— Когда от вас наконец отстали?
— В августе 1991 года. Буквально за день до путча один товарищ пробовал со мной «поговорить», подсев как бы случайно в самолете.
— Читаю ваш «послужной список»: «В 1988—1990 годах учился в Бухарестском Богословском институте». Это было поощрение или ссылка?
— Это была попытка убрать меня подальше от советских студентов, которые слишком уж начали интересоваться вопросами религии. Спустя несколько лет в одной газете были опубликованы интереснейшие документы: отчеты комсомольского оперотряда МГУ. А точнее — доносы. Оказалось, что комсомольцы-добровольцы стучали в том числе и на меня. Мол, такой-то семинарист ходит по университетским общежитиям и беседует по ночам со студентами... Мое миссионерское вхождение во внецерковный мир совпало с падением советских защитных идеологических экранов. Более опытные товарищи знали, что они есть и что лучше не испытывать их на прочность. А я на этом еще не обжигался и спокойно брал в руки предметы, считавшиеся раскаленными. В итоге оказалось, что свою первую публичную лекцию я прочитал даже раньше, чем отец Александр Мень. Хотя кто он и кто я, мальчишка-семинарист? Я стал первым представителем Церкви, публикующимся в светской прессе без согласования с ЦК. Полемизировал на Арбате, оттеснял экскурсоводов в зале иконописи Третьяковки... Все это я делал не потому, что был таким уж смелым, а потому, что попросту не знал, что этого делать еще нельзя. Знал бы, наверное, испугался.
— Но что-то, выходит, действительно было еще нельзя .
— Чашу терпения партийных и «компетентных» органов переполнило мое выступление в Коломенском пединституте. Это был февраль 1988 года. Меня пригласили друзья, которые там преподавали. Им, как и мне, казалось, что в этом нет никакого криминала. Встреча была в актовом зале и продолжалась больше трех часов. Пришла вся профессура, студенты буквально висели на колоннах...
— У вас была такая популярность?
— Меня тогда никто не знал. Привлекал мой церковный статус. Незадолго до этого появился роман Чингиза Айтматова «Плаха», одним из персонажей которого был семинарист Авдий. Роман, надо заметить, совершенно фантастический, в том числе и в описании семинарской жизни. Но свою лепту в раскрутку интереса к Церкви он внес. Всем хотелось посмотреть на семинариста из плоти и крови — живого Авдия или Алешу Карамазова... Симпатии зала были однозначно на моей стороне. Сказался, наверное, и вкус новизны и запретности, но главным моим оружием были знания. Предмет я знал намного лучше, чем преподаватели официальной философии, пересказывавшие учебники научного атеизма времен их молодости. В итоге разразился скандал. Никому не известный семинарист переспорил партийных пропагандистов! Вскоре вышло постановление Московского обкома партии «О неудовлетворительной постановке атеистического воспитания в Коломенском пединституте». И началась длинная череда неприятностей, финалом которой стала двухлетняя командировка в Румынию.
— Руководство академии не пыталось вас отстоять?
— А это как раз и была попытка меня отстоять. Дело, насколько я себе представляю, было так. Когда гэбисты совсем уж сильно насели на ректора Духовной академии архиепископа Александра — пора, мол, с «этим» кончать, выгоняйте, — владыка в ответ предложил: «А давайте уберем Кураева из подведомственного вам поля. Поместим на несколько лет под присмотр Чаушеску, а там посмотрим». Румынская ссылка во многом определила мой дальнейший жизненный путь. Я остался в Церкви, но потерял шанс стать академическим ученым. У меня, например, с тех пор очень сложные отношения с древнегреческим и древнееврейским языками. По неписаным правилам, возникшим еще в дореволюционные времена, это тот образовательный минимум, без которого нормальная богословская карьера невозможна. А изучать древние языки у румынских преподавателей было, мягко говоря, проблематично. Дай Бог румынским овладеть. В общем, возникло слишком много барьеров для погружения в серьезную науку. Что навсегда оставило меня на уровне популяризатора.
— Жалеете?