Марк Коган — легенда отечественной адвокатуры. Пройдя через ГУЛАГ по обвинению в подготовке покушения на Сталина, он стал самым въедливым защитником буквы закона. В адвокатских кругах он имеет репутацию строптивца, расставаться с которой не собирается, даже переступив 90-летний рубеж. Сегодня, говорит он, защита — это относительно безопасное занятие. А ведь были времена, когда адвокатов считали нераскрытыми врагами народа.
— Марк Иосифович, вы действительно готовили покушение на Сталина?
— Конечно, нет, но кого это тогда интересовало... В 1944 году я, будучи еще юным студентом третьего курса юрфака МГУ, был арестован агентами НКВД. Это не стало для меня неожиданностью: несколькими месяцами ранее арестовали моих хороших друзей — Мишу Левина, впоследствии маститого ученого, Нину Ермакову, ставшую женой астрофизика Виталия Гинзбурга, Валерика Фрида и Юлика Дунского, которые, как вам, наверное, известно, стали кинодраматургами, по их сценариям были сняты «Служили два товарища», «Гори, гори, моя звезда» и другие фильмы. Все были очень талантливые и полные жизни ребята. Но нас обвинили в страшном преступлении: в организации теракта, покушении на самого Сталина. Правда, мы об этом сначала даже не подозревали. Когда ко мне пришли с обыском и арестом, в постановлении, которое я мог видеть лишь вверх ногами, различил только печать и подпись прокурора, а также номера статей Уголовного кодекса — 58, части 8, 10 и 11. Это было очень серьезно: как будущий юрист я знал, что часть 8 статьи 58 — это «террор», а часть 10 — «антисоветская агитация и пропаганда», не менее тяжкой была и часть 11 — «участие в антисоветской организации». Только по ходу допросов уже на Лубянке, включив свою эрудицию, я смог догадываться, к чему нас хотят подвести. Помню, что вначале мне задавали одни и те же вопросы о нашей якобы антисоветской организации, после чего неизменно следовал вопрос: «Какие системы пулеметов вы знаете?» По разработанному ими плану мы должны были стрелять из пулемета в вождя, проезжающего по Арбату, из окон квартиры Нины Ермаковой. Ко мне прицепились потому, что я служил в отдельном пулеметном батальоне. Но им не удавалось меня прижать к стенке. На все вопросы я отвечал уверенно и коротко: ни в каких организациях не состоял, никаких замыслов не имел. Помню, первые следователи были просто взбешены моими знаниями своих прав и законов, они кричали, что диплом я у них буду получать, а госэкзамены сдавать в карцере. В чем-то они были правы, для меня это оказалось хорошей школой ведения дел и знакомством с нашей прогнившей и насквозь лживой судебной системой. После неудачных попыток раскрутить меня на признание наше дело забрал сам начальник следственной части по особо важным делам НКГБ СССР Влодзимирский. Я переехал в довольно приличную камеру с паркетным полом и шестью железными кроватями с тумбочками, соответственно, нас там было шестеро. Эта комната, как оказалось, когда-то была одним из номеров гостиницы страхового общества «Россия», располагавшегося в этом здании до революции. В общем, по сравнению с прошлым местом условия были очень приличные. А ночью я познакомился со своим новым следователем — подполковником Григорием Александровичем Сорокиным, толстым, холеным и спокойным мужчиной. У нас с ним сложились особые отношения. Он оказался хитрее и мудрее своих коллег. При допросе он стал спрашивать меня о том, куда выходят окна комнаты Нины. Я попытался вспомнить — вроде на улицу, но почувствовал, что так отвечать нельзя, поэтому сказал, что не помню, так как бывал у нее вечером, когда окна были занавешены. Он на меня никогда особо не давил. Да и вообще меня за все это время ни разу не били. Однажды он попросил меня рассказать антисоветский анекдот, не для протокола, конечно. И я рассказал ему следующий. В камере на Лубянке появляется новый арестант. Его спрашивают: «Тебя за что?» — «А я ругал Карла Радека». Потом появляется еще один новый арестант. На тот же вопрос он отвечает: «А я восторгался анекдотами Карла Радека». Потом появляется еще один. «За что?» — «А я сам Карл Радек». Сорокин и сам рассказывал анекдоты. Столько антисоветских анекдотов я в своей жизни не слышал. Не знаю, жив ли он, но я бы и сейчас не прочь выпить с ним по рюмке водки.
— Каким был приговор, ведь явно попахивало высшей мерой?