В чем главная беда: любая цензура имеет свойство быстро становиться политической, и наоборот — отменяется вся цензура вместе, языковая в том числе. Мы готовы победить матерщину ценой отказа от свободы слова?
Как положено, иностранный опыт. В Америке последняя политическая цензура действовала до конца пятидесятых прошлого века, вся остальная исчезла после революций шестьдесят восьмого. И немедленно слово fuck полезло изо всех щелей, а теперь оно уж и не грубое вовсе. И motherfucker стало не ругательством, а обращением, особенно в афроамериканской среде...
У меня же в связи с новой законодательной инициативой возникает вопрос: а как быть с эвфемизмами? Начиная от общепринятого блина и кончая древней бляхой мухой? Вывеска кафе «Япона мама» — это СМИ или нет? Вычеркивать иносказания из выступлений самих парламентариев и высших чиновников? Или брать за цитирование начальства не по двести тысяч, а по пятьдесят?
Кругом неразрешимые проблемы, а Думе их решать надо. Не может же она признать, что есть проблемы неразрешимые. А то придется спорить до бесконечности, Дума же, как известно, не место для дискуссий. Ёкарный бабай!..
Пофигист / Искусство и культура / Спецпроект
Пофигист
/ Искусство и культура / Спецпроект
Андрей Кончаловский — о том, как «Ася Клячина» угодила на полку, а ее создатель за границу, почему режиссеру не стыдно торговать черной икрой и откуда у Никиты Михалкова появился фингал под глазом, а также про то, чего никогда не может позволить себе младший брат по отношению к старшему
Каждый из них бесчисленное множество раз отвечал на однотипные вопросы, и все же нет интервью, чтобы Андрея не спросили о Никите, а Никиту — об Андрее. Куда деваться? Оба яркие, заметные и разные, не похожие друг на друга, словно и не братья вовсе. Или это обман зрения, искусно созданная дымовая завеса, чтобы любопытствующие не лезли, куда не след?
— Который час беседуем, Андрей Сергеевич, но до сих пор не сказали ни слова о вашем брате. Как-то неправильно это, не находите?
— Спрашивай.
— Иногда кажется, Никита Сергеевич так и не смирился с вашим старшинством.
— Он — младший, и это трогательное ощущение никуда не делось. Никита ни при каких условиях не позволит себе критиковать меня, а я могу. Конечно, с годами дистанция в возрасте сократилась, уже не столь остро чувствуется. Сегодня мы сравнялись, почти ровесники, а в детстве между нами шла война: с моей стороны — за полное подчинение, порабощение, с его — за выживание. Случалось, поколачивал, если брат пробовал подшучивать... Однажды разучивал гаммы и вдруг слышу: из-под рояля доносятся странные звуки «пеп-пеп!». Догадался, что Никита пристроился внизу и резвится. Ну я и засадил ногой со всей силы! Сколько ему было? Лет шесть, наверное.
— Плакал?
— Он? Не помню, может, и плакал. Старший ребенок — жестокое существо. Вижу по своим младшим. Маруся так гоняет Петю, что только держись. Молодые звери, что вы хотите? И Никите доставалось от меня. Раны давно зарубцевались, хотя шрамы наверняка остались. Одно скажу: хорошо, что живем не во времена Шекспира… В восемь лет Никита научился крепко, не роняя на пол, держать вещи в руках и стал выполнять мои мелкие поручения. Принеси то, отнеси это… Никита гордился, что ему доверяют. Стоял на атасе, когда я приводил домой каких-то девушек. Караулил у подъезда, чтобы предупредить, если родители вдруг неожиданно вернутся. Однажды я забыл Никиту на улице, он замерз, зашел в телефонную будку, прислонился к заиндевевшей стенке, расплакался да так и заснул... Стоя! Невероятный случай. Тогда я даже толком не извинился, сделал это намного позже. Но брат не обижался, всегда оставался верным и преданным человеком. Уважение — редкое качество в русской ментальности, но, безусловно, я именно так отношусь к Никите, ценю его как серьезного и большого художника. Хотя он никогда не спрашивал моего совета. Показывал готовый фильм и ждал похвалы. Лучше бы наоборот: заранее интересовался бы, как сделать, и не рассчитывал на безусловное одобрение… А полемики на отвлеченные темы у нас почти не было. Мы по-разному мыслим: я привык сомневаться, а Никита по-русски ортодоксален и предпочитает верить. Поэтому его ранит мой агностицизм. Православные люди не терпят религиозных споров, у них нет вопросов, для меня же любая вера должна быть проверена сомнением. Думаю, Василий Ключевский был прав, когда говорил: мысль без морали — недомыслие, мораль без мысли — фанатизм. Я избегаю догм и не боюсь менять убеждения. Все мы старимся, у нас появляются отношения не только с жизнью, но и со смертью, это накладывает отпечаток на мировоззрение. Впрочем, по-прежнему остаюсь закоренелым пофигистом. Только не надо путать это с равнодушием. Иногда расплачиваюсь за подобный взгляд на окружающий мир, ошибаюсь, но ни о чем не жалею и ни на кого не держу зла. Есть парочка тех, кто сильно раздражает, однако не настолько, чтобы отравить мою жизнь. Избегаю общения с такими людьми — и все…